Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Шарль Леконт де Лиль

491.

Пускай избитый зверь, влачася на цепочке, Покорно топчет ваш презренный макадам, Сердечных ран своих на суд ваш не отдам, Принарядивши их в рифмованные строчки. Чтоб оживить на миг огонь заплывших глаз, Чтоб смех ваш вымолить, добиться сожаленья, Я ризы светлые стыда и вдохновенья Пред вами раздирать не стану напоказ. В цепях молчания, в заброшенной могиле Мне легче будет стать забвенной горстью пыли, Чем вдохновением и мукой торговать. Мне даже дальний гул восторгов ваших жуток, — Ужель заставите меня вы танцевать Средь размалеванных шутов и проституток?

492. Последнее воспоминание

Глаза открыты и не видят… Я — мертвец… Я жил… Теперь я только падаю… Паденье, Как мука, медленно, и тяжко, как свинец. Воронка черная без жалоб, без боренья Вбирает мертвого. Проходят дни… года… И ночь, и только ночь, без звука, без движенья. Я понимаю всё… Но сердце? И сюда Схожу ли стариком иль пору молодую Покинул… и любви сияла мне звезда?.. Я — груз, и медленно сползаю в ночь немую; Растет, сгущается забвенье надо мной… Но если это сон?.. О нет, и гробовую Я помню тень, и крик, и язву раны злой… Всё это было… и давно… Иль нет? Не знаю… О ночь небытия! Возьми меня… я твой… Там… сердце на куски… Припоминаю. <1904>

493. Над умершим поэтом

О ты, чей светлый взор на крыльях горней рати Цветов неведомых за радугой искал И тонких профилей в изгибах туч и скал, Лежишь недвижим ты, — и на глазах печати. Дышать — глядеть — внимать — лишь ветер, пыль и гарь… Любить? Фиал златой, увы! но желчи полный. Как бог скучающий, покинул ты алтарь, Чтобы волной войти туда, где только волны. На безответный гроб и тронутый скелет Слеза обрядная прольется или нет, И будет ли тобой банальный век гордиться, — Но я твоей, поэт, завидую судьбе: Твой тих далекий дом, и не грозит тебе Позора — понимать, и ужаса — родиться. <1904>

Поль Верлен

494.

Начертания ветхой триоди Нежным шепотом будит аллея, И, над сердцем усталым алея, Загораются тени мелодий. Их волшебный полет ощутив, Сердце мечется в узах обмана, Но навстречу ему из тумана Выплывает банальный мотив. О, развеяться в шепоте елей… Или ждать, чтоб мечты и печали Это сердце совсем закачали, И, заснувши… скатиться с качелей? <1904>

495. Песня без слов

Сердце исходит слезами, Словно холодная туча… Сковано тяжкими снами, Сердце исходит слезами. Бьются мелодией ноты Шелеста, шума, журчанья, В сердце под игом дремоты Льются дождливые ноты… Только не горем томимо Плачет, а жизнью наскуча, Ядом измен не язвимо, Мерным биеньем томимо. Разве не хуже мучений Эта тоска без названья? Жить без борьбы и влечений Разве не хуже мучений? <1904>

496.

Я долго был безумен и печален От темных глаз ее, двух золотых миндалин. И всё тоскую я, и всё люблю, Хоть сердцу уж давно сказал: «Уйди, молю», Хотя от уз, от нежных уз печали И ум и сердце вдаль, покорные, бежали. Под игом дум, под игом новых дум, Волнуясь, изнемог нетерпеливый ум, И сердцу он сказал: «К чему ж разлука, Когда она всё с нами, эта мука?» А сердце, плача, молвило ему: «Ты думаешь, я что-нибудь пойму? Не разберусь я даже в этой муке, Да и бывают ли и вместе, и в разлуке?» <1904>

497. Томление. Сонет

Я — бледный римлянин эпохи Апостата. Покуда портик мой от гула бойни тих, Я стилем золотым слагаю акростих, Где умирает блеск пурпурного заката. Не медью тяжкою, а скукой грудь объята, И пусть кровавый стяг там веет на других, Я не люблю трубы, мне дики стоны их, И нестерпим венок, лишенный аромата. Но яд или ланцет мне дней не прекратят. Хоть кубки допиты, и паразит печальный Не прочь бы был почтить нас речью погребальной! Пускай в огонь стихи банальные летят: Я всё же не один: со мною раб нахальный И скука желтая с усмешкой инфернальной. <1904>

Арман Сюлли-Прюдом

498. Сомнение

Белеет Истина на черном дне провала. Зажмурьтесь, робкие, а вы, слепые, прочь! Меня безумная любовь околдовала: Я к ней хочу, туда, туда, в немую ночь. Как долго эту цепь разматывать паденьем… Вся наконец и цепь… И ничего… круги… Я руки вытянул… Напрасно… Напряжением Кружим мучительно… Ни точки и ни зги… А Истины меж тем я чувствую дыханье: Вот мерным сделалось и цепи колыханье, Но только пустоту пронзает мой размах… И цепи, знаю я, на пядь не удлиниться, — Сиянье где-то там, а здесь, вокруг — темница, Я — только маятник, и в сердце — только страх. <1904>

Артюр Рембо

499. Феи расчесанных голов

На лобик розовый и влажный от мучений Сзывая белый рой несознанных влечений, К ребенку нежная ведет сестру сестра, Их ногти — жемчуга с отливом серебра. И, посадив дитя пред рамою открытой, Где в синем воздухе купаются цветы, Они в тяжелый лен, прохладою омытый, Впускают грозные и нежные персты. Над ним, мелодией дыханья слух балуя, Незримо розовый их губы точат мед: Когда же вздох порой его себе возьмет, Он на губах журчит желаньем поцелуя. Но черным веером ресниц их усыплен, И ароматами, и властью пальцев нежных, Послушно отдает ребенок сестрам лен, И жемчуга щитов уносят прах мятежных. Тогда истомы в нем подъемлется вино, Как мех гармонии, когда она вздыхает… И в ритме ласки их волшебной заодно Всё время жажда слез, рождаясь, умирает.

Морис Роллина

500. Богема. Сонет

Последний мой приют — сей пошлый макадам, Где столько лет влачу я старые мозоли В безумных поисках моей пропавшей доли, А голод, как клеврет, за мною по пятам. Твоих, о Вавилон, вертепов блеск и гам Коробку старую мою не дразнят боле! Душа там скорчилась от голода и боли, И черви бледные гнездятся, верно, там. Я призрак, зябнущий в зловонии отребий, С которыми сравнял меня завидный жребий, И даже псов бежит передо мной орда; Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я — парий, Но ухмыляюсь я презрительно, когда Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре. <1904>

Тристан Корбьер

501-502. Два Парижа

Ночью Ты — море плоское в тот час, когда отбой Валы гудящие угнал перед собой, А уху чудится прибоя ропот слабый, И тихо черные заворошились крабы. Ты — Стикс, но высохший, откуда, кончив лов, Уносит Диоген фонарь, на крюк надетый, И где для удочек «проклятые» поэты Живых червей берут из собственных голов. Ты — щетка жнивника, где в грязных нитях рони Прилежно роется зловонный рой вороний, И от карманников, почуявших барыш, Дрожа спасается облезлый житель крыш. Ты — смерть. Полиция храпит, а вор устало Рук жирно-розовых взасос целует сало. И кольца красные от губ на них видны В тот час единственный, когда ползут и сны. Ты — жизнь, с ее волной певучей и живою Над лакированной тритоньей головою, А сам зеленый бог в мертвецкой и застыл, Глаза стеклянные он широко раскрыл. Днем Гляди, на небесах, в котле из красной меди, Неисчислимые для нас варятся снеди. Хоть из остаточков состряпано, зато Любовью сдобрено и пoтом полито! Пред жаркой кухнею толкутся побирашки, Свежинка с запашком заманчиво бурлит, И жадно пьяницы за водкой тянут чашки, И холод нищего оттертого долит. Не думаешь ли, брат, что, растопив червонцы, Журчаще-жаркий жир для всех готовит солнце? Собачьей мы и той похлебки подождем. Не всем под солнцем быть, кому и под дождем. С огня давно горшок наш черный в угол сдвинут, И желчью мы живем, пока нас в яму кинут. <1904>