Мать (CИ)

– Ну ладно, - холодно подытожила Людмила, останавливаясь возле входа в метро.
– Тебе, наверно, туда. А я - к машине. Извини, что не подбрасываю - мне ещё надо заехать кое-куда.

– Да ничего, - ответил Гаев.
– Я и не предполагал даже...

– Ну, звони, если что.
– И она, поколебавшись секунду, подставила ему щёку.

Гаев послушно чмокнул. В голове пронеслось: "Может, сказать? Другого шанса не будет". Но нет, к чёрту. Пусть убирается.

Она направилась к машине, а он побежал вниз по ступенькам, весь мокрый от пота.

– Маманя, как мы выжили в девяностые?

– спросил Гаев.

– Да как... как все. Чего ты вдруг интересуешься?

Гаев пожал плечами.

Из головы упорно не выходил разговор с Людмилой. Снова и снова всплывали в памяти её слова, интонации, мимика. И донимали сомнения: не поспешил ли он? Не сглупил ли? И вообще, хорошо ли это - держать в неведении собственную мать? Да и кто его настоящая мать? Та стареющая красавица, которую он едва не уложил в постель, или эта маленькая, невзрачная женщина, которая сейчас хлопотала на кухне?

– Я вот думаю, - медленно произнёс Гаев.
– Если б не крах Союза, отец бы ещё жил. Ведь по краю ходили. А если б тебя не было, куда бы я делся?

Маманя озадаченно уставилась на него.

Она варила пшённую кашу и одновременно лепила из фарша фрикадельки. На кухне было жарко, пар лип к окнам. По квартире носился мясной дух. Гаев ел жареную картошку с сосисками. Маманя почему-то считала сосиски неполноценной едой, чем-то вроде корейской лапши, и всякий раз извинялась, принося их из магазина: "Поешь их два дня, хорошо? А потом я котлеты сделаю". "Да без проблем", - соглашался Гаев.

– Зачем об этом думать?
– сказала маманя.
– Что было, то прошло.

Гаев посмотрел на неё и подумал: сколько же сил она в него вбухала, сколько нервов истрепала... А институтские пьянки? Кто на них деньги давал? А кормёжка? Ты сам попробуй после работы постоять у плиты. Блин!

И тут как обухом шарахнуло - воспоминание: лет семь или восемь назад - очередь за мясом. Они стояли с маманей, Володька тоскливо озирался, маманя пересчитывала деньги в кошельке. И тут к прилавку подвалил типчик лощёного вида, лет двадцати пяти, с перстнем на пальце.

– Как дела, красавица?
– спросил он продавщицу.

"Красавица", сомлев, принялась с ним кокетничать, параллельно выбирая куски получше, очередь же изумлённо молчала. И лишь маманя не стерпела. "Это ещё что такое?
– возмутилась она.
– У вас совесть вообще есть? Мы тут стоим, а он подходит и начинает брать. Безобразие какое!". Парень сделал вид, что не услышал, но маманя не унималась: "Вы как себя ведёте? Здесь люди стоят вдвое старше вас. Пенсионеры. Не стыдно, молодой человек?". Тот искоса посмотрел на неё и презрительно бросил: "Ты стоишь и стой молча". Гаева как жаром обдало. Надо было врезать этому козлу по роже, но у него будто ноги вросли в пол. А маманя не стушевалась: "Что-о? Вы как со мной разговариваете? Что за хамство?". Очередь наконец поддержала её порыв, и сволочуга обратился в бегство.

Этот случай, а особенно, острый стыд от своей трусости Гаев запомнил навсегда.

– А ты ещё носишь шаль, которую я тебе подарил?
– спросил он.

– Конечно. Она же из вискозы, почти вечная.

– А я вот, когда брал, думал, из шерсти.

Маманя улыбнулась.

– Сынок, ну какой же ты ещё наивный!

Гаев не обиделся.

– А помнишь, как ты стиральную машинку крестила?

– Ну а что ещё оставалось? Новую покупать? Она проработала-то всего ничего - десять лет. Мы-то привыкли при социализме, что машинки по тридцать пять лет работают.

Ах как веселился тогда Гаев над суеверной маманей! Крестить машинку - ну не глупость ли? Сам-то он в те времена презентовал себя почти как луддита: читал Берроуза, ездил на концерты "Чёрного Лукича" и "Химеры", потом зафанател по "Гражданской обороне", которую ему поставил однажды Мосолов на пиратской девяностоминутной кассете, купленной на украденные у какого-то алкаша деньги. Ещё Мосолов приобрёл левую бутылку "Метаксы", под которую всё это и прослушивалось.

А тут, изволите ли видеть - стиральная машинка.

В памяти опять всплыл тягучий голос Людмилы: "Фирму получила как отступные при разводе". Вот же сучка! Правильно с ней отец разошёлся.

– Но ведь купила же новую, - сказал он мамане.

– А ты забыл, сколько я на неё копила? Сам же одежду в Дом быта таскал на стирку.

Таскал... Разглядывая теперь свои подростковые фотографии, Гаев не мог удержаться от снисходительной ухмылки. Одевался он тогда как сугубый говнарь, чего уж там: засаленный свитер, ботинки в разводах, потёртые джинсы. Неудивительно, что принимали за гопника.

– Ещё помню, как тебя пятеро коллег обкорнали на работе, - сказал он.

– А что делать? На парикмахерскую же денег не было. Саша Пегасова сказала: "Давай я тебя постригу, я ребёнка стригла". Ну и постригла, как умела. Я в зеркало гляжу - кошмар же! Тут Антонина Семёновна подошла, потом другие...

Перед мысленным взором Гаева опять всплыло холёное лицо Людмилы в обрамлении роскошных волос. Она-то, поди, в обычные парикмахерские и не ходит, только в салоны красоты, зараза. А они тут с маманей, значит, копейки считают.

"У Людки этой вообще по ходу денег куры не клюют", - хмуро подумал Гаев.

Эта мысль, мелькнув, растворилась было в сознании, но на её место явилась другая: раз так, почему бы ей не поделиться с отпрыском? Пусть-ка сама хлебнёт дерьмеца, в которое других окунала. Аккуратно, исподволь присосаться бы к этой стерве и доить её до упора.

Он судорожно сглотнул, несколько смущённый своими грёзами. Соблазнить собственную мать... Мерзость какая-то.

Вспомнилось, как в новой школе одноклассник огорошил его вопросом: "У тебя видак есть? А компьютер?". Видак и компьютер! А звездолёт не хочешь?

– А кофта у тебя, такая светлая, с чёрным треугольником на груди, в которой ты на работу ходишь, она тоже не из шерсти?
– спросил он маманю.

Та скинула фрикадельки в кипящую кастрюлю, помыла руки, села за стол, краем глаза следя за детективным сериалом по телевизору.

– Мм, с чёрным треугольником? Вьетнамская, что ли? Нет, конечно. Акрил. А что?

– Нет, ничего.

Гаев печально посмотрел на её выцветший халат с подпалинами, на старые, в цветочек, тапки, на сцепленные сзади заколкой, крашеные светло-рыжим, волосы, на расплывшееся морщинистое лицо, на пергаментные, в коричневых пятнах, руки. Подумалось с жалостью: "А ведь она совсем немного старше Людмилы".