Мать ветров

Увы, еще давеча назначенный на вечер визит к Лауре Шалом никак не мог перенести на несколько часов раньше — дела организации! Но наконец-то чародей в сопровождении мужа и друга явился к больной и приступил к осмотру в присутствии Джордано и Марчелло. Эрвину и Али оставалось ждать на кухне.

— Это переводы Марчелло? — спросил Эрвин, когда заметил на столе рукописи, горку книг, перо и чернильницу.

— Да, — кивнул Али, мельком глянув на бумаги. Видно, сразу признал почерк любовника.

Эрвин старательно запомнил порядок расположения записей, чтобы ничего не перепутать, и взял лежавший сверху листок. Саорийский язык он знал весьма поверхностно, но в данном случае его интересовала не столько точность перевода, сколько качество текста на всеобщем.

Первой ему на глаза попалась изящная касыда, в которой рассказывалась незамысловатая, но трогательная история о путешествии в дальние края, обретении любви и ее потере. Менестрель усмехнулся, зацепившись взглядом за словосочетание «шунгитовая ночь». Накануне вечером Марчелло назвал черные матовые глаза Шалома шунгитовыми.

Дальше следовало несколько листков с рубаи, поэтической формой, которую Эрвин умом понимал и признавал, но душа его возмущалась краткостью этих стихов. Всего четыре строчки, пусть весьма изысканных и наполненных смыслом, ну куда годится!

После шел трактат о движении небесных светил, их влиянии на судьбы человеческие и о способах как-то с этим влиянием сладить. И низшие, и высшие чародеи Фёна и «Детей ветра» скептически относились к подобным наукам, а сам Эрвин на интуитивном уровне плохо дружил со словом «судьба», но Марчелло не осуждал. Надо же чем-то зарабатывать на жизнь.

Безусловно грамотный, гладкий текст тем не менее смутно раздражал его, и по совести бы узнать, как Марчелло относится к критике, особенно с учетом того, что сейчас его маме худо. Эрвин оторвался от чтения, заодно любопытствуя, с чего вдруг затих Али, — и почувствовал, как от умиления начинает щипать в глазах. Юноша устроился на лавке, скрестив ноги, и сосредоточенно штопал рубашку, взятую из вороха чистой одежды.

— Не в первый раз, ребенок?

— Что, прости?

— Не в первый раз помогаешь им с починкой?

— Ну да, — Али пожал плечами и бросил на Эрвина игривый искоса взгляд. — Они, конечно, и сами могли бы... Арджуну тоже можно научить вести переговоры.

Трудолюбивое воображение менестреля тут же подкинуло ему красочную картинку: дымящиеся вишнево-кровавые лужи, мерцающие в лучах демонического заката, темное золото осенней листвы, утыканное стрелами гуще, чем спина самого жирного в Черном Пределе ежа...

— Штопай, мой милый, штопай!

Послышался звук открываемой входной двери, из прихожей донеслись голоса, мужской и женский. Вскоре на кухне появился полноватый молодой мужчина с добрым приветливым лицом и пронзительно синими глазами, точь-в-точь как у Марчелло. В одной руке он держал корзинку с овощами, а пальцами другой робко касался ладошки милой и какой-то блеклой, бледненькой девушки, которая переминалась с ноги на ногу и все не решалась войти.

Через пару минут Эрвин убедился в том, что перед ним — Энцо, старший брат Марчелло, и его невеста Бьянка, а также выяснил, что изучение перевода откладывается на неопределенный срок, потому как Энцо опасливо косился на кухонное хозяйство своей матушки, а хрупкой Бьянке совершенно не годилось в одиночку готовить ужин на восьмерых.

Идти на квартиру к Али было поздно, да и Шалом хотел остаться на ночь в непосредственной близости от своей пациентки. Прискорбно, но он оказался почти бессилен перед сумасшествием Лауры, зато сумел подобрать травы, которые затуманили ее страхи. Женщина даже вышла к ужину и безмятежно ворковала с будущей женой старшего сына, мечтая вслух о том, что однажды и младший приведет в дом свою избранницу.

Энцо проводил Бьянку, благо, жила она неподалеку, успел вернуться и сейчас, должно быть, смотрел десятый сон. В комнате супругов Джордано и Лауры царила тишина, а в полумраке кухни потрескивала свеча да шелестели голоса четверых подпольщиков. Эрвин и Марчелло жарким шепотом обсуждали какой-то перевод, а сам Шалом размеренно, тщательно подбирая слова, передавал Али информацию, которую следовало запомнить очень точно и при этом нельзя было записать.

Частичное снятие запрета на волшбу в Грюнланде не только позволило свободнее вздохнуть чародеям Фёна и «Детей ветра», но и заставило их подумать об обратной стороне медали. И в самые темные времена владычества ордена приближенные короля, рыцари да и сами жрецы не брезговали пользоваться различными артефактами и услугами магов. Теперь же они могли делать это куда более открыто. Следовательно, подполье еще больше нуждалось в собственных средствах защиты и нападения. С этой целью Герда обследовала княжество Черного Предела и близлежащие земли, разыскивая источники магии. С этой же целью Шалом и прибыл сюда. Точнее, совпали аж три цели: во-первых, наладить связи и, в идеале, завербовать магов, закупить или раздобыть иными способами артефакты; во-вторых, Али; в-третьих, Али давно поделился в письмах бедой своего друга Марчелло, рассказал о странностях поведения некой малышки Вивьен и попросил, чтобы, если фёны будут командировать кого-то в Пиран, Зося по возможности направила в ромалийскую столицу Шалома.

Кое-что он приобрел на местном черном рынке, один занимательный амулет Эрвин стянул у дамы, которая попалась на удочку его обаяния, другой у подвыпившего фальшивомонетчика выкрал Али, когда затеял отвлекающую драку в одном притоне. Еще несколько вещиц Шалом заказал у пары сомнительных торговцев и теперь вкладывал в голову художника адреса, имена и пароли.

— Кажется, запомнил, — пробормотал Али и монотонно повторил сказанное старшим товарищем. — Что Витторио? Ты сумел подойти к нему, прочитать его?

Видавшего виды Шалома невольно передернуло.

— Лучше бы я этого не делал. Ты говорил, с него в паре мест содрали кожу? Его душа освежевана полностью. Представь себе голое красное мясо, налепленное на перебитые и дурно сращенные кости. Я не знаю, Али, сколь изуверским пыткам его подвергли, сломали они лишь его, или каждый на его месте упал бы на колени. Но я увидел, что большую часть шкуры он срезал с себя сам. По кусочкам. Осознание предательства — одна полоска, убийство Пьера — еще несколько полосок... С каждым падением новая рана. А нож у Витторио тупой и ржавый.

— Твой муж-виршеплет плохо на тебя влияет, — невесело усмехнулся художник. — Шалом, знаешь, о таких вещах лучше бы говорить... менее поэтично. Но что ты думаешь, он совсем бесперспективный? Все-таки у него есть опыт городского сопротивления, и он, в отличие от Арджуны, до сих пор в городе. И в политике, пусть и по другую сторону баррикады.

— Ты обращаешься сейчас к логике, к тому что я прочитал в этой тени эльфа? Если так, то да, скорее всего, проку от него не будет. Слишком далеко зашел процесс разрушения души, и те проблески света, которые в ней есть, — они как предсмертное прояснение разума.

— Но?

— Но. Ты спрашиваешь мое сердце? Или свое, которое почему-то взяло на себя ответственность за Витторио? Что ты в нем чуешь, мальчик? — Шалом пытливо уставился в грустную зеленую дымку.

— Мне пришлось фактически пытать его, Шалом, — глухо ответил юноша и обхватил себя руками, словно силясь согреться. — Пара ударов — это пустяк, мне на тренировках от братьев и отца похлеще прилетало. Глупо, нерационально, прости, но да, я чувствую за него ответственность. За то, что после спровоцировал его на исповедь. За свои собственные слова, я ведь сказал, что никогда не поздно встать с колен... И за свои картины. Он приходил на несколько наших проходных выставок. Портрета Горана он не видел, но на других моих работах его взгляд задерживался, светлел... Недавно мы разговорились с ним в библиотеке. Конечно, Витторио не признал во мне своего мучителя. Зато он соотнес меня с моими картинами и признался, что завидует немного, что тоже хотел бы рисовать. Хоть чуть-чуть.