Мать ветров

— Но как же... Братцы, с людями-то мы худо-бедно сладим. А с богами? В Огненной Книге говорится: всякая власть богами дана, жрец-то на каждой проповеди повторяет. Да и я, спасибочки фёнам нашим, грамоте научен, сам читал. Верно, точно так и написано. Это что же, выходит, мы против богов попрем?

Так. А вот тут она недодумала. Ох, балда ты, командир! Зося старательно натянула на лицо понимающую улыбку, начала лихорадочно подыскивать более-менее подходящий ответ — и пропустила тот миг, когда Марлен, небрежно-элегантно тронув струны арфы, лукаво подмигнула растерявшимся крестьянам.

— Ты же сам все и сказал: всякая власть богами дана. Выходит, коли мы сумеем взять власть в свои руки, значит, будет на то божье произволение.

— Нет, Марлен, — возразила Зося, не отказывая себе в удовольствии заметить очаровательное негодование в ореховых глазах. — Не взять. А вернуть себе то, что принадлежит нам по праву.

Изумленную, густую, плотную тишину можно было резать ножом. Зося глубоко вздохнула, собираясь с мыслями, припоминая. Два мира: тот, где человек является лишь функцией, и мир подлинной дружбы, любви, творчества, труда. Дочитанный вчера поздно ночью труд Марчелло. Насильственный захват власти — сначала древними владыками, после — предками сегодняшних королей. Раз захватывали, значит, было что захватывать?

— Посмотрите на ваши руки. Внимательно посмотрите. На ваши руки, а теперь — вот на эту крупу, эту рогожу, стол, чашки, печь, на эти стены. Кто на самом деле владеет всем? Кто превращает дикие заросли в поля пшеницы? Кто вытесывает из деревьев бревна, строит из них дома, вырезает посуду? Посмотрите, — Зося шагнула к Марлен и погладила дивный резной кулон у нее на шее. — Посмотрите, разве не чудо? У кого в руках власть создавать такую красоту? — командир порывисто сжала ладони стоявших рядом с ней мужиков. Прошлась по хате, касаясь каждого, заглядывая в сверкавшие — то ли от волнения, то ли от слез — глаза. Остановилась и проговорила, чеканя каждое слово: — В ваших руках власть создавать то, чего прежде вас никогда не было и что без вас никогда не появилось бы на свет. Только у вас отняли власть распоряжаться всем этим богатством. Пора бы вернуть себе то, что принадлежит вам по праву.

Комментарий к Глава 18. Саид. Время точить мысли Метафора о камнях и крупе появилась в этом тексте благодаря статье Романа Роздольского «Революционная притча о равенстве людей». Роздольский приводит примеры похожих разъяснений, взятые из агитационной практики Т. Шевченко, польских пропагандистов, российского рабочего И. Мухина, гаитянского революционера Туссен-Лувертюра.

Камни же, которые добавляются в крупу, чтобы обсчитать покупателя, взяты с разрешения Зимы из ее «Проклятия Эсгарота» .

Что касается последнего объяснения Зоси, то оно навеяно все теми же неоднократно поминавшимися автором «Экономически-философскими рукописями 1844 года» Карла Маркса.

====== Интерлюдия 4. Страшно ======

Этот сон повторяется.

Своенравный, непостоянный. В один год возвращается дважды, в другой — через месяц. Я помню год, когда он приходил почти каждую неделю.

Он переменчивый. Образы, звуки, ощущения, сюжет — я не могу предугадать, какими они будут в следующий раз. Он постоянный, как смена дня и ночи. Мне снится одно и то же. Каждый год. Всю мою сознательную жизнь.

Золотые струи водопада теплые, ласковые и почему-то пахнут молоком. Я покачиваюсь на мягких волнах и слышу то ли шелест воды, то ли тихое пение. Золотые звездочки вспыхивают и гаснут в тяжелых свежих потоках, скатываются по радуге, с веселым всплеском падают рядом со мной — стоит лишь руку протянуть, и звездочка моя. Но я не протягиваю. Жду чего-то или же просто бездумно купаюсь в этом сиянии, в этой безграничной нежности, которая была от начала моего существования и пребудет со мной до самого конца. Или даже за порогом. Золото, молоко, разлитая в воздухе мелодия...

… все исчезает мгновенно. Кажется, во сне я еще надеюсь, после требую, кричу. Кожу царапает что-то безупречно чистое, колючее, холодное, а мне хочется туда, в тепло и россыпь искр, звонких, как маленькие хрустальные колокольчики. Ледяная поверхность ранит ладони, колени, она мокрая, как водопад, но эта сырость совсем другая. Отшатываюсь от нее в ужасе, она пахнет тленом, а темные своды смыкаются надо мной, не мешая доступу воздуха, не мешая идти, а идти вперед с каждым шагом все страшнее... Но я почему-то иду. До тех пор, пока не просыпаюсь.

Тот же сон. Другой. Более ясный, определенный. Я вижу лица, различаю голоса. Большая часть едва различима, это какие-то тени, гулкие однообразные звуки, беседы цвета бледно-желтого лишайника на камнях отцовского замка. Мне нет до них никакого дела. Меня манит в холод, я больше не боюсь холода, он слишком часто снился мне прежде. Но этот холод — иной. Впереди, позади, повсюду — бесконечные темно-серые анфилады, безупречные в своей геометрии, строгие, и по обе стороны, куда ни пойдешь, вдоль стены и до самого верха, теряясь во мгле — книги, книги, книги. Ни одного факела, ни единого канделябра, но ровный мягкий свет озаряет это своеобразное святилище, и можно читать, читать бесконечно, и улыбаться незримому присутствию чего-то прекрасного. Того, что пахнет смолой, теплой землей, молодыми травами, наполняя эти каменные своды воздухом и солнцем. Страницы шелестят от моих прикосновений, а буквы будто сами собой отпечатываются в моих глазах, на кончиках пальцев...

… и книги затягивает паутиной. Липкой, омерзительной, в ней виднеются останки насекомых, порой попадаются птичьи или мышиные скелеты. Под ногами чавкает, хлюпает, хрипит, и вот уже пахнет не юной зеленью, а старым болотом и тухлым мясом. В темноте, я точно знаю, никого нет, но мне страшно. Я иду, стараясь не задевать паутину, с тоской смотрю на книги, к которым не могу прикоснуться, иду, иду... и открываю глаза.

И вновь этот сон. Настолько живой, яркий, что кажется подлиннее яви. Я вижу ясные лица, слышу споры и смех, слышу каждое слово, трели флейты, пронзительную тоску скрипки и, что самое настоящее, буквально ощутимое в этом сне — я чувствую прикосновения. С грохотом встречаются друг с другом кружки, и костяшки моей руки бьются о руку друга. Очередной припадок хохота, на скрипке рвется струна, меня кто-то хлопает по плечу — или это моя рука ложится кому-то между лопаток? Ночь обжигает хмельное горло долгожданной свежестью, и золотые звездочки на небосклоне такие близкие, только руку протяни. Я протягиваю обе, и пальцы путаются в медных и серебристых локонах. Мы будем вместе, всегда, всегда, клянемся, ветер, повенчай нас, засвидетельствую нашу дружбу и преданность друг другу...

… ночь едва виднеется сквозь решетку окна. Тряпье, что зовется в этих стенах постелью, студит сильнее, чем каменный пол. И засыпать было страшно еще вчера, потому что в темноте крысы кажутся больше в два раза, а зубы их так и норовят впиться в горло, а если провалишься в глубокий сон, то непременно скатишься по наклонному полу к зловонной луже в центре камеры. Вчера было страшно, но сегодня, на допросе, сегодня в груди разливались волны неизъяснимого, непереносимого страха, и невозможно, немыслимо взглянуть на бумагу, хотя уже знаешь, что увидишь на ней. Подпись предателя. Но я все-таки поднимаю глаза, читаю, умираю... Встаю и иду по бесконечному тюремному коридору, отстукивая кандалами в такт комьям земли, что падают на крышку гроба. Иду, иду... и судорожно хватаю воздух полной грудью.

Этот сон приобретает самые разнообразные очертания, ему всегда есть, чем удивить меня. Он повторяется, не повторяясь. Оставляя после себя одно-единственное чувство: мне страшно. Мне очень-очень страшно.

Потому что в последние тринадцать лет мне снится самый страшный сон.

Вкус. В этом видении непременно ощущается вкус — морозного жгучего воздуха, пропитанной солнцем хвои, только что испеченных лепешек, праздничных пирогов Зоси, овощных изысков, приготовленных из ничего Эрвином, пряного терпкого напитка, который Шалом разливает с самым зловещим видом. Это чистейшее, наглое, сиюминутное наслаждение, я пью, поглощаю, всей кожей впитываю в себя голоса, взгляды, улыбки. Ни о чем не думаю. Такое безыскусное блаженство: вы — есть. Вы — здесь...