Меридианы карты и души

За границей я часто ловлю себя на том, что любое, даже подчас справедливое, замечание по нашему адресу как-то особенно задевает меня. Те пробелы и промашки, о которых я дома откровенно говорю сама, порою с резкостью, избыточной эмоциональностью поэта, там, за чертой, как-то отходят в сторону, и вступает в свои права всевластная, ревнивая любовь к своей земле, гордость за все то дорогое, что осталось на родине… Что же это такое? Инстинкт самозащиты от возможных нападок или иное, более сложное, многомерное чувство?..

Родина не только география, история, памятники и великие имена, но и живущие рядом люди, те, кто, неся в себе ее прошлое, в то же время растят будущее. Более того: родина — это время, тот отрезок многовековой биографии народа, который совпадает с твоей биографией. Именно с дозорной башни своего времени и глядишь ты на ушедшие века, на грядущее народа, на многовековую панораму его жизни. Каким бы ни рисовалось тебе ее прошлое и даже, более того, ее будущее, все равно ты крепче всего связан именно с этим отрезком — с родиной своего времени.

Наверное, очень славны были времена Тиграна Великого, блистательны смотры войск и пиры в стенах Ани, столицы рода Багратуни, возможно, еще блистательнее дни будущего, но я слита с Арменией моего времени: именно она — моя реальная, живая, пульсирующая родина, мои именно эти ее пятьдесят пять лет с голодными и счастливыми днями, с юношеским восторгом от первого воздвигнутого здания, с наивным ликованием ребенка от подаренной ему первой игрушки — открытия крохотного Ширканала, с победным гарцеванием Давида Сасунского, вышедшего из древней пещеры на площадь Ленина в Ереване в дни своего тысячелетнего юбилея, с улицами, затемненными, ссутулившимися от войны и горя, с необузданным, языческим ликованием Девятого мая, с торжествами в честь 2750-летней годовщины Эребуни-Еревана, когда открылись погребенные под пылью века, а также с горечью беспримерных испытаний и лишений, со смятением и отчаянием и с вновь и вновь врачующей надеждой.

Это мое время, Армения моего времени, и мне трудно отделить друг от друга эти понятия и любить родину вообще… Вот от этого сложного, объяснимого и необъяснимого чувства, наверное, я так чутка к каждому опрометчиво произнесенному слову, к каждой небрежно оброненной оценке моего времени…

23 марта, Егвард

Вечером по «Маяку» передавали песни, победившие на радиоконкурсе. Среди исполнителей прозвучало имя Бюль-Бюля-оглы. И сразу вспомнилось наше забавное знакомство в Новосибирске.

Я очутилась там после Декады советской литературы в Алтайском крае. Решила поехать на север, в Сибирь, увидеть Новосибирск, Иркутск, озеро Байкал, Братскую ГЭС. Приехала одна, и это имело свои преимущества после бурной алтайской жизни. Но все же каких-то мероприятий не миновать было. В Новосибирске, в городской библиотеке, что называется «экспромтом», состоялась не очень многолюдная встреча с читателями и вторая такая же в знаменитом Академическом городке.

Обе встречи прошли, как говорится, «в теплой и дружественной обстановке». Никакого докладчика, никаких выступлений с трибуны, просто люди вставали и с места рассказывали о своих литературных привязанностях. Мне было приятно, что они знают армянскую поэзию, наших поэтов. Какой-то мужчина средних лет попросил рассказать об Аветике Исаакяне, сказал, что это самый его любимый поэт, и прочел наизусть отрывок из поэмы «Абул-Ала-Маари».

Женщина-инженер, узнав о сегодняшнем вечере, не поленилась приехать сюда, в Академгородок, за тридцать километров. Как я и предполагала почему-то, она прочитала мое стихотворение «Ушел». Видимо, была из числа тех доверчивых, простодушных читательниц, которые слишком уж большое бремя взваливают на хрупкие плечи поэзии, надеясь, что стихотворная строка, как шлагбаум, может перекрыть путь, остановить, вернуть того, кто ушел.

Этим, наверно, можно объяснить счастливую судьбу стихотворения «Ушел». Рожденное в ереванской маленькой комнатке, оно в переводе поэта Михаила Львова на крыльях русского языка улетело от меня неожиданно далеко. И надо сказать, что этот светловолосый, синеглазый поэтический близнец моего стихотворения принес, пожалуй, больше мне радости, чем его черноглазый братишка. В трудные мои минуты истинное утешение доставляют мне письма, пожелтевшие и новые, рассказывающие то о девушке-геологе, согнувшейся под тяжестью рюкзака и неразделенной любви, то о десятикласснице из волжского села, к которой впервые пришла горечь нежданной разлуки. И, растерянная, еще надеющаяся, она повторяет:

Ушел…

Но знаю всей душою:

Нам друг от друга не уйти.

Я знаю, я всегда с тобою.

Я перекрою все пути.

Я — дом твой, я — твоя дорога,

Ты ходишь с образом моим.

В тебе меня настолько много.

Что нету места там другим…

Что сказать, эти новосибирские встречи были радостью, но настоящий сюрприз ожидал меня на другой день, когда я пришла в Оперный театр со своей здешней приятельницей.

Сначала решили посмотреть музей при театре.

— Вот ваш Хачатурян, — говорит нам старый оперный актер, теперь заведующий этим музеем, показывая на большой портрет со знакомой размашистой подписью. — Он приезжал на премьеру «Гаянэ» и «Спартака»… Осенью у нас пойдет спендиаровская «Алмаст», дирижер приедет из Еревана. Может, и вы заедете, а?

Старик произносит это так просто и обыденно, словно Новосибирск где-то в десяти — пятнадцати километрах от Еревана и в любую минуту я могу заскочить туда.

Благодарю за приглашение, и, попрощавшись, мы идем в другое крыло здания, где находится местная филармония. Должен был выступать азербайджанский молодой певец Бюль-Бюль-оглы. Не только певец, но и композитор— он исполняет лишь песни, положенные на музыку им самим. Мягкая переливчатость интонации напомнила мне его знаменитого отца, с которым я познакомилась в юности, когда впервые в жизни «вышла в свет», была включена в армянскую делегацию, ехавшую в Баку на празднование столетия Мирзы Фатали Ахундова. Вот тогда-то в опере «Кер-оглы» я услышала этого звонкоголосого соловья — Бюль-Бюля. И, может, от давнего, милого сердцу воспоминания ощутила что-то родное в изящном, модно одетом, длинноволосом молодом человеке, в его песнях, где резкие современные ритмы смягчала жаркая сердечность Востока.

Настроение у меня было отличное. Однако это блаженное состояние длилось недолго.

— Сейчас я спою песню, которую написал на слова моего друга Расула Гамзатова. Мне бы очень хотелось написать музыку и к стихам поэтессы, которую я тоже очень люблю и которая сидит сейчас…

Больше я уже ничего не слышала. Сердце заколотилось, я видела только, как зал, повернув головы к нашей ложе, хлопал. Бюль-Бюль-оглы, подавшись вперед и аплодируя, как бы дирижировал залом, и это длилось до тех пор, пока я не вынуждена была встать и поклониться. Не знала, радоваться мне или сердиться: что еще за выходка?! Но вижу — получилось вроде бы неплохо. Правда, большинство в зале, наверно, и не слыхали о моем существовании. Хлопали так, «за компанию». Но что там ни говори, озорство Бюль-Бюля-оглы обернулось рыцарским жестом — голом, забитым в ворота братской команды.

Эти мысли кружатся в голове, а концерт уже подходит к концу, девушки одна за другой протягивают букеты герою дня, бросают цветы к его ногам.

И — бах! — второй гол летит в те же ворота, в мою ложу. Бюль-Бюль-оглы подбирает цветы и громогласно объявляет, что дарит их дочери Армении, своей старшей сестре Сильве-ханум. Мне остается лишь на бис снова разделить аплодисменты, которые он так великодушно уделил мне из своей славы.

После концерта иду за кулисы поздравить Бюль-Бюля-оглы. Увидев меня, он бросается навстречу. Я говорю, что знала его отца, что он был прекрасный певец. При упоминании об отце по мальчишески дерзкому лицу пробегает грустная тень, в глазах печальная нежность. И я чувствую все большую симпатию к моему юному соседу, внезапно оказавшемуся в далеком Новосибирске.