Меридианы карты и души

Если бы всегда было так, если бы людей связывали друг с другом лишь песни и стихи, не было бы споров, недомолвок, если бы люди состязались в том, чтобы доставить радость друг другу, в том, чтобы превзойти друг друга в доброте…

Наверное, в такую минуту и родилось мое стихотворение «Смятение», где есть следующие строки:

Я покоя хочу,

И в гармонию жажду поверить,

И бездонность вселенной

Космической мерою мерить,

И уже не глядеть, исстрадавшись,

На землю, на карту,

Где границы

Режут, как говорят, по живому,

Рассекая и нервы, и вены…

Я хочу дерзновенно

По следам космонавта пройти,

Полной грудью вдохнуть

Это самое звездное счастье

Человека грядущего

И не вспомнить при этом,

Что, как звезды, по свету

Рассеяны мы.

И никакая межзвездная трасса

Нас не соединит,

Нас не может

Собрать воедино…^[7]

Что бы там ни было, человеческая душа всегда таит в себе тоску по умиротворению, по добру, по гармонии…

24 марта, Егвард

В Торонто я побывала у старого Седрака Татаряна. До этого слышала его голос только по телефону. В нем столько тепла и заинтересованности, что невозможно было не пойти и не услышать его прямо, без посредничества металла и пластмассы.

Татаряна считают здесь старожилом. Приехал он сюда из Стамбула пятьдесят лет назад и стал работать на ферме. Через год-другой в Оттаве занялся было ковровым делом, но…

— Во всем городе не оказалось ни одной знакомой души, ни одного родного слова не услышишь… Бросил все, переехал в Торонто…

Здесь продолжал заниматься тем же, но так и не смог воздвигнуть свой «Армавир», не привез из Италии или Китая ни рюмки венецианского стекла, ни фарфоровой чашечки. Из другого теста вылеплен — из доброты, из любви к людям, из инстинктивного неприятия всевластного гнета денег.

Маленький дом Седрака набит книгами. На стенах виды Армении — вырезаны из наших газет и журналов. В потертом кресле сидит сам хозяин, худощавый, с болезненным лицом. Недавно он вернулся домой после длительного лечения в больнице. У него нет ни жены, ни детей, но добрые люди всегда приходят на помощь старику, как бы стараясь не остаться в долгу за отданное им людям.

Невольно задумываешься. Вот две старости, два одиночества. Одно — под разукрашенным сводом виллы «Армавир», в пестром разнобое натасканных со всего мира вещей и вещичек, в угнетающем безлюдье, которое расстилается не только по дому, но захватывает и двор, и улицу, все окрест. Другое — почти пустая комната, шкафы с книгами, вырезанные из газет и журналов фотографии зданий и площадей Еревана. Но от этой комнаты, этих стен и книг, от самого старика, бледного, больного, исходит тепло и падает свет. Слабый, словно от лучей зимнего солнца, но согревающий душу. И отсвет этого тепла несет в себе каждый, кто знает Седрака Татарина, кто слышал о нем.

На столе Татарина лежат какие-то бумаги, карты.

— Где вы живете? — спрашивает он меня.

— В Ереване.

— Знаю… На какой улице?

— На улице Терьяна, Терьяна, 59.

— А-а-а-а, значит, возле Оперы?

— Вы были в Ереване?

— Нет, не был… Но знаю… Видите эту карту Армении? Я начертил ее. А вот план Еревана, хочу увеличить… Достроили Дворец молодежи?

— Скоро закончим.

— А подземный трамвай?

Обо всем знает этот старик, которому уже за восемьдесят и который живет один на окраине далекого Торонто в своем маленьком домике. С трепетом ждет он, когда придут из Армении газеты и журналы, огорчается, что так запаздывают, что шрифт ереванской газеты «Айреники дзайн»^[8] очень уж мелок для его старческих глаз. Он перебирает бумаги, наконец находит листок из школьной тетрадки и протягивает мне.

— От Гаянэ Манасян. Вы знаете ее? Живет в Ереване, на Кутузова, 38, неподалеку от проспекта Коми-таса.

— Это ваша родственница?

— Нет, переписываемся с ней. Учится в школе имени Варужана. Прочтите это письмо. Ей всего одиннадцать, но так хорошо пишет по-армянски, прямо диву даешься…

Читаю. Обыкновенное письмо девочки, написанное ученическим ровным почерком, но в глазах человека, который видит вокруг детей, пишущих только по-английски, армянский язык одиннадцатилетней Гаянэ кажется просто каким-то чудом.

Татарину очень хочется послать что-либо в подарок своей маленькой корреспондентке, он шарит глазами по комнате, — может, открытку какую или жвачку, самописку, — но под рукой ничего нет. Я обещаю одну из своих ручек подарить от него Гаянэ. Старик доволен. На прощанье мы целуемся, он шепчет слова, которые, как «Отче наш», повторяют все армяне спюрка, когда приходит пора расставания:

— Передайте привет Армении.

Встрече с Тиграном Меликяном в Монреале также предшествовал телефонный разговор.

В трубке прерывистый, взволнованный голос, едва разбираю слова. Обещаю обязательно выкроить время и навестить, так как слышала, что он, один из уважаемых в колонии людей, сейчас парализован после инсульта.

Две маленькие комнатки с побеленными стенами в большем многоэтажном доме, в новом, отдаленном районе города. Он недавно приехал сюда с Кипра, где жила уже очень давно его родня. В Канаду переехал потому, что там две его замужние дочери. Тесно связанный с Советской Арменией, Тигран Меликян был на Кипре председателем Комитета по репатриации, а в 1961 году Общество по культурным связям с заграницей пригласило его погостить в Армении.

Судя по дрожащему в телефоне голосу, я думала, что увижу пригвожденного к постели старика. Оказалось не так. В металлическом кресле-коляске — красивый, одетый с иголочки пожилой человек, на лице которого почти нет морщин. В речи то и дело проскальзывает юмор.

— Есть такая притча, — посмеиваясь, рассказывает он. — Один человек приходит в гости к другому. Угощают его на славу. Расставаясь, гость сокрушается: «Ох-ох, и зачем мы только повстречались, зачем подружились, зачем я пришел к вам в гости, зачем такое угощение выставили? Лучше было бы, если бы я вас не знал…» Ошарашенный хозяин на минуту столбенеет, пока до него не доходит, что это своеобразная форма восторженной благодарности. То же самое и с моим приездом в Армению. Я тоже мог бы сказать: зачем я поехал, зачем увидел Армению? Теперь без нее жить труднее.