Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

Дыхание Сесилии участилось. Оно обжигало и её губы, и губы её супруга, к которым она прильнула в отчаянном, будто прощальном поцелуе. Горько и горестно.

– Нет, – зашипел Вальтер, отрезвляюще крепко впившись пальцами в покатые плечи жены. Он заглянул в плачущие росой изумруды, покривился, различив в них отражение своего осунувшегося, до неприличия скорбного лица, и стиснул зубы.

Ясность ума постепенно начала возвращаться, вытесняя животный ужас.

– Нет, никто не идёт, – сказал он уже громче и покосился глазами, угадывающимися к зрачку червонным, на дочь, застывшую, будто зайчонок, настигнутый охотником. – Я… Всего-то поморку видел. Разволновался.

– Всего-то? – переспросила его Сесилия, резко отпрянув. – Всего-то?!

Она впилась в Вальтера острым, по-змеиному жгучим взглядом, и свежая зелень её глаз потемнела, поросла лазурным мхом и затянулась болотной тиной.

На Вальтера воззрилась ярость самого леса, в ней он различил и ливни, смывающие посевы с лица земли, и грозы, разящие вершины исполинских елей. Его милая и ласковая Сесилия обернулась непреклонной воительницей: черты её лица истончились и заострились, подобно взору; очи, воспылавшие зелёным пламенем скверны, стали тлеющими угольками той первозданной мощи, что томилась внутри хрупкого тела. Сесилия собрала золотистые волосы, завела толстые пряди за длинные уши, с достоинством и помпезным высокомерием обнажив перья их выразительных кончиков.

Вальтер засмотрелся. В гневе Сесилия была по-особенному красива, и казалось, что её устами говорила сама природа, озлобившаяся на неотёсанного человека.

– Ну… – он зарылся грубыми пальцами в мягкие волосы, отдающие ржаной зрелостью, слегка натянул их, оставив на жёлтых прядях крупицы засохшей грязи. И он подумать не мог, что Сесилия перехватит его потную, серую от пыли ладонь и прижмётся к ней белой щекой.

На нежной, словно фарфоровой коже остался тёмный отпечаток, но никого из них это не волновало.

– По сравнению с твоими предположениями… Да, всего-то, – Вальтер взглянул на свою дочь.

Джейн, прижимающая руки к груди, с заворожённым непониманием смотрела на него, боясь сдвинуться с места. И думалось ей, что один шаг способен разрушить ту атмосферу родительской любви, что внезапно воцарилась в их хрупком, карточном домике.

Но Сесилия поманила её рукой, и Джейн, тянущаяся к родителям всей своей душой, повиновалась. Она нерешительно ступила вперёд и, поняв, что ничего дурного не происходит, подбежала к своей матери, припала к её груди и крепко обняла. Вальтер широко развёл руки в стороны, после чего сгрёб своих домочадцев в охапку. Жену он придерживал за талию, а дочь гладил по голове, и его сердце, чёрствое, покрытое кровью и копотью сердце, щемило от всхлипов, вырывающихся из детской груди.

Глава 10

День, согретый последними поцелуями тёплых времён, прошёл мимо них. И все они пребывали в раздумьях, внемля своим неведомым никому мыслям в почтенном безмолвии. Шли часы, и небо меняло цвет с синего на жёлто-оранжевый, слегка красноватый, и думы, всё же объединённые тоской по семейному счастью и спокойствию, отступали, высвобождая разум из посмертных объятий – их пальцы, непропорционально длинные и ледяные, когтями впившиеся в сознание, ослабили хватку, оставив в рассудке бреши, в душе – гнетущий морозец утраты и призрачную, но оттого глумливую надежду, которая лишь рвала внутренний свет да заполняла пустоты, оставшиеся после вскрытия душевных язв.

И Сесилия, и Вальтер, и их дочь – каждого изувечила жестокая длань Судьбы, представшей любезной девой в самом начале, старухой – в середине, Смертью – к самому концу того пути, которым шли они вместе, кочуя с места на место, как неприкаянные, и прячась корабельными крысами в тёмных и неприметных углах насквозь прогнившего мира. Этот мир, пропитавшийся смрадом тухлятины и зловонием сырости, не стал бы приветлив и милостив, как бы ни пытались они выбраться из порочного круга страхов, преследований и оскорблений. Вальтер, в отличие от Сесилии, уповающей на снисхождение вертлявой бытности, знал, что всё предрешено, но всячески отрицал это, поддерживая ломкую иллюзию. Его стойкость была напускной, блажью, которой он внушал уверенность в сердца своих близких. Он заклинал других не сдаваться, а сам уже несколько лет кряду видел во снах три гроба, опущенных в единую, очень широкую и глубокую яму: две длинные коробки, наспех сколоченные из старых досок, и ещё одна поменьше.

Такой исход, кажущийся неотвратимым, пугал Вальтера, однако поистине сильно стращало его бессилие. То, что он мог лишь отсрочить гибель, а не предотвратить её.

Думалось, что скорая кончина была неизбежной, как наступление вечера, ночи и утра. Как смена времён года, снова и снова уносящая тоску по знойным летним денькам в жухлую осень и холодную зиму. Единственным просветом в чёрных терниях жизни была весна, соловьём летящая в первые числа марта.

Вечерело. Небеса, золочённые лучами заходящего солнца, полоснул острым лезвием липкий морозец ночи, и заря, точно кровь, расплескалась в синей вышине, потекла алыми струями, пропитывая ватные, словно сахарные облака, которые тут же таяли, растопленные теплотой красного цвета. Багрянец, всегда спокойный и убаюкивающий, колыхался алым знаменем предостережения. В зареве, будто бы сотканном из мелких бусин граната, звенел неясный гнёт, потрескивал зловещей тишиной и кричал десятками голосов птиц, пробудившихся от дневного сна. Пернатая тень надрывно гаркнула и воспарила ввысь, пронеслась чёрным силуэтом, затмив тёмными крыльями жёлто-оранжевое солнце, и чернильным пятном растеклась по живописному холсту неба, сгущая мрачные краски.

Померк багрянец, занимающаяся заря выцвела, и ночь укрыла всё своим крылом. Луна заиграла серебром на её смоляных, искрящихся мраком перьях. И было вокруг до того тихо, что мир, беспечный в своей дремоте, стал походить на погост или жертвенник, на частоколе которого день ото дня появлялось всё больше голов, ибо с наступлением ночи непременно обрывались жизни тех, кому было суждено заснуть и не проснуться. Однако, несмотря на поздний час, люди этой ночью не торопились провалиться в сон. Столица, окружённая скромными деревеньками и чащей, готовилась к празднеству и гуляньям. Она заводила песнь устами бардов, подобострастно ухмылялась губами чиновничьих краснобаев, танцевала, отбивая ритм начищенными каблуками разномастных плясунов.

Не спали и жильцы одинокой избы, объятой лесом. Золотистым отблеском забрезжил свет, мерцая в её оконце. Ветер оголтело налетел на деревянную раму и, ведомый желанием задуть пламя свечи, ударился, разбился о стекло, подобно мотыльку, убившемуся в тщетной попытке дорваться до манящего сияния.

Сесилия, грациозно кружась, отбрасывала тень, волшебно изгибающуюся на бревенчатых стенах. Она взмахивала руками, и вещи, которые были ей необходимы, взмывали в воздух, парили вокруг неё, как бабочки, привлечённые сладким нектаром. Надломанный гребешок расчёсывал густые пряди; мягкий пушок, покрытый мелкой пыльцой ракушечного цвета, пудрил бледные щёки, ласково и осторожно размазывая румяна по нежной коже; аль наносилась на розоватые губы плавными мазками, и сарафан, приготовленный для торжества, искрился в языках пламени. Расшитый, изукрашенный каменьями, он напоминал лоскут звёздного неба, аккуратно вырезанный из бескрайнего полотна.

Сесилия упивалась долгожданной свободой. Вальтер увёл Джейн на вечернюю прогулку. Он учил дочь тому, как ориентироваться по звёздному небу, а она, влюбчивая в красивые пейзажи и очарование нетронутой природы, всматривалась в чёрную бездну, простирающуюся наверху, и часто пропускала отцовские поучения мимо ушей. Истории, которые рассказывала мать, увлекали её куда больше: Джейн гадала, жили ли Боги там, за пеленой непроглядного морока, украшенной серебряным бисером и огромной сверкающей жемчужиной в самом центре.

Пока Вальтер проводил время с Джейн, пытаясь хоть как-то отвлечь её от красочных легенд, Сесилия не прекращала сборы: она наряжалась на праздник, посвящённый уходящему теплу и грядущим холодам. Она во что бы то ни стало хотела покутить, потанцевать да вкусить яств, привезённых из-за моря, и при этом совсем не страшилась тревожного предзнаменования, которое принёс дурной вестью супруг.

Продев в уши длинные серьги, повторяющие форму дубовых листочков, Сесилия поправила густые пряди, выпятила грудь колесом, красуясь своей неугасаемой молодостью, и рассмеялась неожиданно для самой себя. Её нежные уста горели моложавым кокетством, а глаза светились изумрудным озорством.