Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

Вальтер, тогда ещё молодой и раскованный, не обременённый ответственностью и обязательствами пред всем жестоким, жаждущим крови миром, натерпелся упрёков, но каждый из них переносил стоически, не стесняясь скалить зубы в ответ на нелестные слова. Однажды его угораздило влезть в драку, из которой он вышел победителем. Однако наградой ему стали сломанный нос, разбитые костяшки пальцев, усеянное сине-фиолетовыми пятнами и уродливыми кровоподтёками тело, трепещущее под напором тяжёлого дыхания. Силы не были равными: сошлись двое против одного, да только Вальтер был взбешён и разъярён, подобно волку, учуявшему вонь свежей туши, от которой ещё исходил жар угасающей жизни.

Сесилии тоже приходилось несладко из-за союза с «человеческим отродьем». Беды сыпались на её хрупкое тело огромными валунами, любое укоряющее слово оставляло рваную рану в душе. Она претерпела куда больше ненастий, чем её возлюбленный. Сесилия не билась за право любить, не марала руки в крови и не бранилась, проклиная несогласных с нею последними словами. Она просто была вынуждена собрать скромные пожитки и оставить родные места, семью, коей эльфийка очень дорожила, а потому и не желала подвергать опасности и насмешкам из-за своей… испорченности. Да, смущённые улыбки, ласковые объятия и нежные поцелуи считались порочными, ибо были всецело отданы тому, кто, по убеждениям высокочтимой солнечной аристократии, принадлежал к низшей расе. Сесилия была другой. Простота людей, проявляющаяся в их нелепых, но шумных праздниках, в обилии питейных и таверн, в заношенных и перештопанных нарядах, в покосившихся домиках и уютных избёнках, манила её, пробуждая воистину детский интерес и ребячество, эльфийским дамам не свойственное. Точнее, оно, быть может, и селилось в сердцах остроухих девочек, но порицалось как нечто грязное и непотребное. Эльфиек Авелин воспитывали в тепличных условиях: они росли, как алые розы в палисаднике, набирались здоровым цветом и благоухающим ароматом, но не были приспособлены к жизни в условиях, отличных от тех, к которым они привыкли. И шипы высокомерия, гордыни не могли уберечь их от широченного спектра невзгод и препятствий, составляющих смертное бытие.

Сесилия была розой, разбившей стеклянный сосуд. Она была куда сильнее и жёстче своих подруг, за что её тайком клеймили дурнушкой и грубиянкой. А Вальтеру её уверенность пришлась по вкусу: доселе не встречал он эльфийку, в которой элегантная, умеренная простота сочеталась с возвышенным обаянием. Сесилия же углядела в коренастом темноволосом юноше потоком бьющую силу и пытливый ум, одно наличие которого ввергло её в небывалый восторг.

Тогда они не задумывались, что любовь была смертна и порой умирала быстрее тех, чьи сердца она скрепила алыми нитями. На смену увядающей любви приходила привычка, превращающая некогда пылкие и близкие отношения в дружбу или тёплое соседство.

Сесилия сомневалась, что после словесной перепалки, обернувшейся рукоприкладством, между ней и её супругом осталось хоть что-то из перечисленного. В моменты отчаяния она всё чаще ловила себя на мысли, что они продолжали жить вместе не ради себя, но ради дочери. Это умозаключение рождало вопрос, который непременно вставал ребром: нуждалась ли Джейн в таких жертвах? Была ли она счастлива, проводя своё детство в скандалах и ссорах? Ответ лежал на поверхности и был очевиден: нет. Никто не испытывал бы искренней радости, находясь среди двух огней – меж любовью к матери и авторитетом отца.

– Я никуда не пойду сегодня, – обнимая дочь за дрожащие плечи, Сесилия пристально смотрела на своего мужа.

Под розово-бледной кожей её щёк бешено ходили желваки, на шее, блестящей от пота, проступили бордовые царапины, оставленные ногтями в порывах безмолвной злобы и ненависти. Сама того не ведая, чародейка исполосовала свою мягкую плоть, пытаясь отрезвить рассудок, затуманенный горькой обидой и болью. Яремная вена обрела чёткие очертания, а ключицы будто бы задрались кверху. Лёгкий сарафан сполз с фарфоровых плеч, и Сесилия едва удержалась, чтобы не оборвать красочную тесьму из чувства вопиющей несправедливости. Её отвратило от празднества, от наряда, в который она старательно облачалась.

– Но ты, – Сесилия трясущейся рукой указала на отрешённого Вальтера и, прикрыв глаза, усмехнулась, – не подойдёшь ко мне ни этим вечером, ни когда-либо ещё.

Джейн вцепилась в предплечье своей матери и плаксиво поджала губы. Она ничего не могла разрешить, никак не могла повлиять, играя роль беззащитной, запуганной наблюдательницы.

Вальтер отошёл к столу, склонился над ним и упёрся в деревянную поверхность ладонями, со спины напоминая умудрённого старца, чахнущего над своими пожитками. Его всегда живой и озорной лик сделался посмертной маской. Топорным слепком с некогда воодушевлённой натуры, который вверял в ледяные объятия ужаса всякого, кто на него смотрел.

– Я уеду в Авелинель, – Сесилия шмыгнула покрасневшим носом, утёрла слёзы, размазав ракушечную пудру и пурпур румян. – И Джейн заберу с собой, – произнесла она охрипшим, снедаемым равнодушием голосом и поцеловала дочь в макушку.

Раздался оглушительный грохот. Сесилия взвизгнула и медленно попятилась к кровати. Вальтер рычал, градом обрушивая удары на деревянный стол. Его сжатые до боли в пальцах кулаки выбивали скрипы из добротных досок.

– Нет!

Удар заглушил его пронзительный крик.

– Ты не посмеешь!

Ещё один.

– Не посмеешь! – взревел мужчина, и его лицо, искажённое гримасой ярости, отразилось в стеклянных глазах Сесилии.

– Не посмеешь, – разъярённо простонав с тяжёлым придыханием, Вальтер остановился, окинул мутным взором свои руки. Он сбил и разодрал костяшки пальцев, скользкие от пота ладони размазали кровь по столу, окропили алыми каплями неубранный кувшин. Охотничьи длани жгло терпкой, ноющей болью, и Вальтер кусал нижнюю губу, вымещая неистовое буйство на самом себе. Он одичал, утратил контроль не только над телом, но и над разумом. Превратился в опасное и взбесившееся животное, подобных которому отстреливал из года в год.

Захотелось потянуться к ружью, коснуться его ствола пальцами, обвести дуло. Но Вальтер не шелохнулся: взгляд его почерневших, окаймлённых красными прожилками глаз по-прежнему был прикован к разбитым рукам.

– Она моя дочь, – шумно дыша, сухо проговорил он и, повернув голову, осмелился посмотреть на малютку Дженифер.

Карие глаза-вишенки переполнял страх, заплаканное лицо побелело, словно его покрыли тончайшим слоем мела, а трясущиеся ручки изо всех сил держались за рукав красивого, но безнадёжно помятого сарафана, ворот которого пропитался слезами, упавшими с точёного подбородка Сесилии.

Что же он наделал.

– Ты вспоминаешь об этом только когда тебе нужно, – не отпуская Йенифер от себя, Сесилия подвела её к кровати и плавно усадила.

Джейн схватилась за тёплую ладонь и поднесла её к своим пунцовым губам, чтобы поцеловать, а после тихонько заплакать.

Часом ранее вечер обещал быть сказочным и весёлым, однако его вдрызг испортила ругань и та непростительная жестокость, которая за ней последовала. Ужасным было то, с какой простотой общество прощало рукоприкладство: люди сетовали на чванливость и спесь эльфийского народа, а сами всё ниже опускались в их глазах, поощряя истязания и издёвки. Происходящее за закрытыми дверьми дома никого не касалось, стало быть, мужики могли с чистой совестью наказывать своих жён и детей так, как им вздумается. Вот и в голову Вальтера втемяшилась не блажь, а неуёмная, всепоглощающая ярость. И Сесилия, воспитанная в уважении и любви к себе, стремилась и свою дочь воспитать соответствующе.

Она почитала унижение за смерть личности, оттого и попирала вымышленную необходимость стелиться и угождать.

Томительные минуты молчания золотыми крупицами просачивались в узкую горловину песочных часов, накапливались, образуя час, и вновь рассыпались, стоило стеклянной колбе нетленного времени совершить ещё один оборот. В натопленном доме, по ощущениям уменьшившемся до размеров спичечного коробка, было тихо. Уста домочадцев были плотно сжаты, будто бы сшиты тончайшей нитью. За всё время никто из них не проронил ни слова.