Мидии. Чайный дом

В целом все события настоящей повести реальны, кроме одного малозначительного эпизода, который я добавил просто так, чтобы ощутить свою писательскую власть. Так толстый и неуклюжий Денис, когда мы играли во дворе в прятки, нарочно медлил обыскивать окрестности, чтобы остальные дети длительное время сидели в кустах по его прихоти; так девятнадцатилетняя Маша долго не позволяла стащить с себя трусики, фиолетовые почему-то, уже достаточно влажные – тоже наслаждалась властью. Что касается Великого Композитора, то я сам не знаю, чем там всё закончилось. Или знаю, но не скажу. Я, конечно, планирую связаться с Olympian-2°C, если он снова объявится. Хочу спросить, как он отнесётся к публикации текста. Хотя сейчас меня это меньше всего волнует, я спешу на самолёт. Надо ещё по пути заскочить в супермаркет, ведь наш мир до сих пор настолько груб, что не все авиакомпании заботятся о вегетарианцах.

ИНСТИТУТ БОГОСЛОВИЯ

Повесть

Орнаменты электричек

Философский ум, способный находить удивительное в повседневном, даже в центре жизненной суеты, может увидеть скрытые чудеса. Только созерцатель сумеет распознать в суматохе живой и неживой материи систему подвижных орнаментов. Игра начинается с карты пригородных электричек. Мы не будем касаться фактуры дальнего следования, орнаменты которого более симметричны и несколько бедны, хотя в них есть свои преимущества, ведь это железнодорожный эпос. Но сейчас нас интересует лирика электричек. Карта строго размечена: каждый отрезок пути имеет денежный эквивалент, причём плата повышается периодами, а не постепенно. Есть несколько переломных точек, границ, которые охраняют немаловажные участники игры – контролёры. Уже теперь перед нами развернулась текстура, образованная системой орнаментов: акант схемы движения пригородных поездов, рисунок пассажиров, включающий алгоритм их действий, свойственный им образ, и узор контролёров, более статичный, линейный, предсказуемый. Пассажиры могут устроить драку, они могут оказаться безбилетниками, что и происходит весьма часто; контролёры, напротив, отличаются строгой ритмикой. Если рисунок пассажиров сходствует с арабесками океанического планктона или рыбных косяков, то полицейским и контролёрам более соответствует динамический ритм азбуки Морзе.

Первым делом бросается в глаза спонтанная мобилизация безбилетников, их круговая порука: сигналы о том, что приближаются контролеры, передают жестами и взглядами от тамбура к тамбуру. На ближайшей остановке спрессованный орнамент неоплаченных пассажиров внезапно извергается из вагона. Стремительный поток элементов просыпается по платформе вдоль поезда, следуя мимо вагона с контролёрами. За несколько секунд нелегальные пассажиры должны перескочить в уже обилеченный вагон и слиться с имущими обывателями. Иногда отдельные участники орнамента не успевают заскочить в электричку, обрекаясь вмерзать наскальными росписями в снежную фактуру платформы. В этом случае гармония рушится, побеждает внезапность, хаос выходит из-под контроля. Арабеска безбилетника маневрирует между двух смертей: в одном случае нарушитель может стать обычным пассажиром, если контролёры настигнут его и заставят платить, – тогда побеждает постылая предсказуемость, безбилетник выскакивает из своего яркого орнамента, становясь деталью чёрно-белой арабески легальных ездоков. В другом случае, если всецело преобладает внезапность, нарушителя высаживают или он не успевает запрыгнуть в ускользающую электричку. Аталанта нагибается за яблоком – это момент остановки поезда, и Гиппомен должен успеть схватить её.

Диалектика внезапного и предсказуемого – в ней состоит искусство жизни и проявляется свежесть свободы. Скучная поездка за город по оплаченному билету является линейным орнаментом, сотканным из однообразных элементов. Напротив, если поезд сбивает человека или сходит с рельс, всецело воцаряется внезапность: материя освобождается от диктатуры формы; человек – иерархично организованная структура – под стремительным колесом превращается в груду мяса. Между этими крайностями протекает подлинная жизнь, размеченная в таких процессуальных системах орнамента, как движение поезда через мост, когда состав движется над рекой. Вместе река и поезд образуют орнаментальную систему. Река есть подвижный рисунок, маршрут которого перпендикулярен линии поезда. Встреча двух ритмических систем создаёт новый ритм, новую окантовку мира.

Поезд всегда въезжает на мост внезапно, это вносит оживление в однообразие поездки. Так сказывается внезапность, оттеняющая предсказуемость линейного орнамента. Обыденность железнодорожной фактуры нарушается блестящим узором реки.

В своих крайних точках чистая предсказуемость и чистая внезапность переходят друг в друга: в стихийном бедствии, в аварии, в агрессии есть что-то механическое, выверенное, а в механическом повторе, отмеренном движении шестерёнок – что-то автохтонно-примитивное. Только в гармоничной диалектике материи и формы, порядка и хаоса, предсказуемого и внезапного проявляется свежесть свободы.

Путешествие всегда чревато приключением. Орнамент электропоезда неоднозначен, он содержит в себе тайную иероглифику. Особая совокупность фактурных элементов, таких как последний рейс и дальний пункт назначения, сулит необычные орнаментальные последствия. Ночной фон – это новое поле для игры структур. Огни селений образуют ритмику вспышек, мутные стёкла окон вводят новых участников – отражения, так что, по мере того как естественным образом убывают прежние действующие лица, появляются другие. Чем ближе к полуночи и дальше от города, тем просторней вагоны. Наконец остаётся всего несколько пассажиров во всей электричке. Билетёры давно спят, украшая свою фактуру орнаментами попутных снов. Градус внезапного зашкаливает, поскольку теперь легче совершить преступление – это новый орнамент, новая сетка отношений. В какой-то миг фактура железной дороги полностью искажается, остаётся скрежет, заброшенный в кромешную тьму, и два-три органических элемента, которые давно потеряли вид пассажиров. Если им удаётся сберечь себя до конца поездки, не раствориться в одуряющей фактуре мрака, то электричка выблёвывает каждого на жёлтую полосу платформы и растворяется в чёрной кляксе полуночи вместе с машинистом.

Ночь – любовница риска, преступность её незаконнорожденных детей естественна. Контраст разнородных фактур бьёт в глаза на фоне утра, когда платформу городского вокзала покрывает чрезвычайно суетный орнамент: его структура могла бы стать идеальным примером мёртвой симметрии, если бы не отдельные точки, плывущие против течения – прочь от выхода. По отдельности эти элементы в утренней мозаике прибытия на конечную станцию выглядят безумно – за это их толкают локтями. Но вот они уже толпятся у края платформы, потом дружно спускаются на рельсы, образуя новый орнамент, в котором явно господствует внезапность. Даже работники путей в оранжевых куртках не способны воспрепятствовать столь нелогичному движению, даже прибывающие поезда лишь на минуту останавливают ход этих эзотерических безбилетников, которые не пошли к специальной кассе, чтобы выкупить право покинуть вокзал, но следуют вдоль ограды, увенчанной острыми пиками. Внезапно ограда становится основным фоном процесса. Её ритмическая предсказуемость прерывается в месте скола, где неизвестный герой железнодорожной античности погнул пику и сделал порожек для перелаза. Вновь мы констатируем всеобщую мобилизацию и круговую поруку: мужчины помогают дамам осилить альпинистский прыжок через вокзальный забор, товарищи подают друг другу сумки. Это новый орнамент, где есть место для опасных прыжков, где пики высокой ограды знаменуют жестокую предсказуемость, тоталитарный парад симметрии, сломленный порывом свободной воли, творческого произвола.

Человеческие жесты включены в систему орнаментальных отношений, наряду с миром природы и техники они образуют фактуру всего универсума. Людям не дано освободиться от власти ритмических структур; вывалиться из общественной мозаики может лишь животное или полубог. Узоры обыденной жизни довлеют над людьми и делают их рабами предсказуемых структур; эти узоры нетрудно разрушить, подвергнуть деструкции, намного сложнее сделать из них красивую арабеску.

Демутов трактир

И всё-таки иногда побеждает хаос, и тебя вышвыривают. Так случается, если билетёры, разделившись, заходят с хвоста и с головы электрички. Всё происходит чинно, без скандала, хотя работники удовлетворенно посмеиваются между собой. На платформе темно и снежно. В последний раз ты оглядываешься на холодные ироничные лица служащих электропоезда и, равнодушно отвернувшись, словно тебя вовсе не беспокоит это мелкое происшествие – высадка в чёрт знает какой глуши, позволяешь поезду захлебнуться свистком во мраке.

На платформе я встретил четырёх цыган, те шумно обсуждали свои героиновые дела, вовсе меня не стесняясь; они напоминали второстепенных, фоновых участников спектакля. Ночная платформа похожа на театральную сцену: свет фонаря выявляет мокрую скамейку и зябнущего гражданина, а лязг проходящего состава заглушает чуть слышное бормотание бедняги; поодаль стоит другое существо, завёрнутое в брезент, и кормит хлебом бородатую собаку. Кажется, что на сцену вот-вот должна подняться героиня-красавица, и тогда начнётся камерный спектакль. Я не дождался её выхода и запрыгнул в тёплую электричку вместе с цыганами, так что добропорядочные пассажиры с опаской косились на меня сквозь железнодорожный полусон; однако я сбросил эти ложные расовые признаки, сняв шляпу и взмахнув арийской прядью.

Передо мной было два пути: миновать прекрасный, как запястье любимой, Витебский вокзал и на полном ходу въехать в квартиру на Пяти Углах, издали объявляя о своём прибытии свистом и сигнальными ракетами, или переделать поезд в подводную лодку и нырнуть в реку Мойку, чтобы всплыть возле Демутова трактира. Я предпочёл второе, соблазнившись бутылкой Жевре Шамбертен, которая ждала меня на столе возле тарелки с дамскими пальчиками. Я пришвартовался неподалёку от Главного штаба, заглушил мотор, втянул в подводную лодку наблюдательную трубу, мигом очутился у парадной и, взлетев по лестнице вверх, откупорил коммуналку урожая 1917 года.