Мидии. Чайный дом

Демутов трактир: оранжевый кубик XVIII века на углу Невского проспекта и набережной Мойки, нарядная кукла с комплектом внутренностей разного калибра. Здесь Пушкин запивал водкой абзацы своей «Полтавы», а Бисмарк обдумывал судьбы рейха. Прошли годы, у алфавита выпали буквы мудрости. И вот, в 259 году от рождения Ривароля, в день Луны, в час Марса, когда Сатурн встал в оппозицию к Меркурию, а над Александровской колонной зажглась звезда Гакрукс, пьяная тётя Клава с раздавленным вареником вместо лица принялась развешивать над газовой плитой свои мокрые кальсоны. «Гляж ти ейрр!» – сказала пенсионерка, обдав меня взглядом, на что я ответил звоном ключей и скрылся в комнате.

Следует подбирать одежду под цвет четырёх стен, чтобы самому пространственно расширяться: с недавних пор тон моего пиджака сливался с кирпичной стеной, чью штукатурку я собственнолично отколупал. Так сбылась давняя мечта эротомана – раздеть жильё до кирпичей. Тем ужасней казалась разлука, и я чувствовал себя жалким сутенёром, передавая свою комнату-подружку белорусским рабочим. Ведь риходилось то и дело вселять сюда своих более или менее платёжеспособных знакомых, в том числе консьержа Демутова трактира, который оказался ловким малым: предложил мне платить в складчину. Я рассчитывал пустить его на месяц-другой и сохранить за собой место на раскладушке, пользуясь правом официального арендатора, но парень, чувствовалось, уже набил руку: он сразу поделил арендную плату на двоих вплоть до счёта за электроэнергию, и мне пришлось уступить раскладушку белорусу-подсобнику. Я сказал хозяину жилья, что решил навестить теологический семинар в Штутгарте, но подыскал ему временных жильцов, которые вслед моему возвращению тотчас съедут. Вместо Штутгарта меня ждала кладовая всё той же коммуналки, где я решил перекантоваться ночь-другую, а затем следовать примеру воронов и лилий.

Прежде чем перейти в статус бродяги, мне пришлось разбросать свою библиотеку по знакомым, распределяя схоластику и патристику между художниками и гризетками, так как я не доверял белорусским труженикам, которые предложили мне сдать все книги в букинистическую лавку, а на вырученные деньги ещё какое-то время пожить в комнате вместе с ними. Мой сосед Иоанн, православный инженер и выдумщик, в шутку посоветовал мне переоборудовать в научный кабинет кладовку – так я и сделал, расположив на полке между коробкой с конфетти и литровыми банками несколько томов Аристотеля и латинский словарь. Наконец-то мне пригодилась йога: теперь я мог безболезненно сидеть на полу в одной из сакральных поз, спокойно предаваясь научным штудиям. Со дня на день я должен был послать в Организацию анкету новобранца, чтобы вступить в ряды оглашенных. К анкете я решил присовокупить пару статей по сакральной орнаментике. Дабы исполнить этот долг, я два дня прожил в пыльной кладовой, прислушиваясь к нарочито громким хохоткам и улюлюканьям отребья: соседи быстро распознали место моей дислокации. Чтобы выдержать оборону, я взял швабру и сделал из неё надежный засов, но мне выключили свет и пожелали спокойной ночи, так что пришлось зажечь пять церковных свечей, завалявшихся в моём портфеле ещё с Троицына дня.

Недолго мне предстояло быть резидентом кладовки: однажды утром жильцы собрались, чтобы решить мою судьбу. Судебный процесс шёл на кухне, где слово «приговор» означалось огромной деревянной буквой «П». – Конструкция подпирала гнилой потолок: четырёхметровая деревяшка, упёртая в потолочную прель, в чёрную мякоть домовой плоти, словно протез, воткнутый в гниющее мясо дома. На повестке дня стоял нелегальный захват кладового помещения, предназначенного для порченых салазок и коллекционных вёдер; я слышал возгласы жильцов и время от времени слово «полиция». Надо было улепётывать. Чтобы попасть на чёрную лестницу, пришлось идти мимо коммунальщиков. Я поднял шляпу в беспардонном приветствии, а жильцы настороженно примолкли. Мой путь лежал на башню.

Во времена Холодной войны к Трактиру пристроили небольшую круглую башню, чтобы отслеживать воздушные налёты; с неё открывается вид на Дворцовую площадь и Зимний дворец, на купол Исаакия, на окрестную ржавчину крыш. В других местах города воздвигли ещё одиннадцать таких башен – всего двенадцать башен дьявола. Раньше на каждой из них стоял снайпер, постепенно превращаясь в скелет. Скелет с хорошо смазанной винтовкой, хорошо темперированный ад.

Я поднялся на шестой этаж и долго стучал в дверь ключницы, а потом вспомнил, что нужен пароль: три сильных, два слабых удара. Ключница башни держала оборону, не соглашаясь продавать своё жильё. Азиатские рабочие уже глодали ветхий остов квартиры, где ключнице принадлежала комната; всюду грязь и штукатурка, мутные окна, затянутые плёнкой. Ключнице подрубили стены, они упали друг на друга и встали карточным домиком над рухлядью, служившей неказистой опорой. В этом бунгало кое-как обреталась ключница, не принимая взяток и не страшась угроз. Православный инженер Иоанн поднял на её защиту молодёжь нашей коммуналки, восстановил ей стены и устроил жильё в стиле военного коммунизма. Иногда входную дверь спиливали болгаркой, и это был час истины: трое рабочих с пилой и наши ребята, вооружённые палками… так старуха-Троя держала оборону. Боги против титанов, аура впадин против гладких поверхностей, лепнина против прямого угла, орнамент против мёртвой линии. Ключница кормила борщом. Как только ей подрубали стены, Иоанн воздвигал их снова. Вскоре он сменил белорусских рабочих и переехал ко мне, а третьим жильцом стал карлик-кришнаит, парень лет девятнадцати, который однажды отказался расти наотрез. Этот малорослый очкарик постоянно бил в барабан и читал кришнаитские мантры, так что нам приходилось усмирять коммунальный алкоавангард, желавший вынести карлика с мусором.

Стало быть, я ждал ключницу, чтобы попасть в башню – моё второе, после кладовой, прибежище. Ключница неохотно пускала меня в башню, ведь я частенько водил туда Хилпу, где снимал с неё трусики. Но прежде чем попасть на место, надо было ещё вскарабкаться по узкому лазу, опираясь на шаткую лестницу, и Хилпины каблучки иногда подводили нас. Зато наверху в круглой башне нас поджидали херес и кусок пармезана. Перед тем как привести сюда девушку, мне пришлось убрать шприцы и пивные банки, вымести нищету и крысиные хвостики, завалить дыры сухоцветом и спрыснуть Gucci кирпичи.

Хилпа променяла курда-миллионера, осевшего в Финляндии, на бездомного теолога. Серхад уже предлагал ей руку и сердце, но вдруг появился я и атаковал Гельсингфорс со своей цитадели. Курд ещё несколько раз присылал Хилпе доллары, но мы, запуская воздушные шарики в окно, совместно их пропивали. Я талантливо завладел финкой – увёл её с лекции по схоластике: когда профессор Шконин рассказал анекдот про Абеляра, мы с Хилпой одновременно засмеялись и взглянули друг на друга. А потом я вышел вслед за ней из лекторской, подстерёг возле уборной и повёл прочь.

Посмотрев на Хилпу, мой приятель фрейдомарксист сказал, что девочка готовила своё тело на продажу, но случился сбой на производстве. Товарищ, помня заветы своих кумиров, всё поверял сексом и деньгами. Начитавшись всякой мути, он декламировал дешёвым проституткам Бодлера и сравнивал себя с Жаном Жене. Бегая с бутылкой вермута по Невскому проспекту в поисках неприятностей, товарищ фрейдомарксист неуёмно приставал к блядям и вообще вёл себя не очень куртуазно. В случае Хилпы он дал промах, его схема не выдерживала критики. Во-первых, она предпочла меня курдскому кошельку; во-вторых, её анорексия была связана с духовными, а не телесными притязаниями. Болезнь началась у неё в пятнадцать лет, когда Хилпа решила стать бесплотным духом. За два года она чуть было не свела себя в могилу, но родители отдали её в руки духовенства. Будучи подростком, она соблазняла иереев, как только попадала в очередной монастырь, поэтому воцерковление закончилось бегством. Хилпа была полиглотом: дни напролёт она сидела в Демутовой башне и там переводила Корбена, Стриндберга, Ролана Топора, неоплатоников, брошюры по хиромантии, а во время сессии – мои латинские задания.

Завладев ключом, я поднялся на башню, где обнаружил следы нашей с Хилпой любви и некоторые объедки: косточки от авокадо, недоеденный ананас и пачку благоуханных кондомов. Я не смог выдержать этой прелести слишком долго и отправился спать в публичную библиотеку, где забаррикадировался огромным томом «Kantos» Эзры Паунда. Так или не так, но я захотел чистой койки и свежего белья. Тогда я нашёл предместье, где жила Хилпа, и позвонил в квартиру, до визга перепугав её благочестивую сестрёнку. Я, похотливый еретик, не внял предостережениям подружки о лунных днях её моллюска и воспользовался чёрным ходом: «Дорогой, ты ничего не перепутал?» – её вопрос выявил чистоту и наивность курдских захватчиков. Затем мы носились впотьмах вокруг её дома с неимоверными воплями: я обучал финку горловому пению. Мы развели костёр в хвойном лесу, где я сушил и сжёг свои ботинки, а потому шёл обратно, дымясь плавленой обувью, то и дело подбрасывая горячий башмак вверх и ловя его руками; нас выгнали из ночной забегаловки, сославшись на то, что я не соответствую нормам пожарной безопасности.

***

Иоанн, как только вселился в мои кирпичные апартаменты, тут же предался инженерии. Он мог рассчитать, сколько спичек выдержит лапка саранчи, если параллельная опора будет находиться под прямым углом к толстой мышце. Иоанн задумал воздвигнуть деревянную конструкцию. Вообще-то, как человек церковный, он решил построить купол, но не совсем купол, а его каркас, причём конструкцию эту можно было собирать разными способами и двигать с места на место: в ней наличествовала система полатей для въезжих гостей, система полок для вещей, лесенки, передвижные панели. Иоанн закупил доски, саморезы и принялся за работу, хотя нашу коммуналку должны были расселить со дня на день. Местные жильцы сидели на чемоданах, радостно готовясь к переезду в спальные отходы жизни, в архитектурную канализацию, где им нашлось законное место, а мы воздвигали Каркас. Днём пилили, рубили, винтили, а ночью я стучал по клавишам, сочиняя статьи для Организации. Карлик-кришнаит, помучившись в Петербурге с барабаном, так и не смог найти работу, и ему пришлось вернуться в Новосибирск, но перед отъездом он ещё успел разбить чайник, сорвать моё свидание и обратиться в ислам —

Как ни странно, эта история связана с Зимним дворцом.

Поэтесса Евгения Циркуль служила во дворце экскурсоводом и знала не только биографии мумий. Это был синий чулок с признаками туберкулёза. Она водила меня по лабиринтам дворца и пускала в отсеки, куда мог попасть не каждый смертный, например, в столовую Эрмитажа, где кормили за гроши. В тот день мы слушали Брамса в концертном зале Зимнего дворца, и вдруг Циркуль стала демонстрировать эротическую симпатию, хотя наш роман давно уже захлебнулся интеллигентской рефлексией, не успев начаться. Мы решили покинуть Эрмитаж и отправиться в мой недостроенный саркофаг, в Трактир, а до него было рукой подать. В комнате Евгения принялась было заламывать руки, читать стихи Элиота, но я успел предотвратить кромешный декаданс и повалил её на матрас, который остался от кровати (каркас по моей просьбе Иоанн переделал в книжные полки). И в ту минуту, когда я весьма основательно взялся за её небритые ножки, в комнату вошел карлик-кришнаит, уже обращённый в религию Пророка. Он тотчас объявил нам, не вполне одетым, джихад и отчалил в Новосибирск, на прощание ударяя в барабан.