Миракулум 2

– Тебе лучше?
– Заглянула мама.

– Да.

Ничуть. Как только улеглись гневные, непримиримые и непокорные доводы рассудка, и ничем не прошибаемая истинная правота Эски, так сразу далекий голос Рории шепчет: "случается, что мне снится, как Аверс все еще держит меня в объятиях под ледяным мостом, и ему все равно с какого я Берега... там я была им любима."...

Эска, не чувствуя ни вкуса ни радости, съела гренки, выпила шоколад, снова легла в своей комнате, ощущая только опустошенность. Стало потихоньку темнеть, мама не шумела, не включала телевизор, а села читать у себя книгу, изредка заглядывая к дочери. Много часов прошло, глаза щипало, и тяжелые веки хотелось держать закрытыми, но сон не шел.

– Эска, - раздался мамин шепот, - ты спишь?

– Нет.

– Тебе Берт звонит. Возьмешь трубку или сказать, что ты уже легла?

– Возьму.

К утру опухоль вчерашних рыданий спала. Лицо было бледное и чуть болезненное, но Эска посчитала, что выглядит сносно. Берт оказался, на удивление, более чутким, чем девушка о нем думала раньше. Ей казалось, что голос ее звучал обычно, что она нормально, как всегда, говорила с ним, но Берт к концу беседы обронил робкий вопрос: "тебе плохо?".

Эска ответила так же, как ответила маме, - ее расстраивает диплом. Ничего в тексте не клеится, и просто руки от отчаянья опускаются. Берт обещал ей сюрприз, от которого она точно развеется, и ни на минуту не вспомнит об этом проклятом дипломе.

В двенадцать дня он был у нее, - свежий, причесанный, вдохновленный. По пути на остановку, он поделился с ней пузырьком мыльной пены, и они на пару стали выдувать впереди себя легкие радужные сферы. Эска почувствовала, что именно такого отголоска детства, такой бессмысленной отдушины ей не хватало. Но это сюрпризом не было. Они доехали до парка, и от центральной аллеи Берт повел ее за руку, попросив закрыть ненадолго глаза.

Эска замирала в душе и не могла не улыбаться. Это счастье, что у нее есть такой замечательный друг, как Берт. Почему она раньше никогда вот так доверчиво не протягивала ему руки?

– Стой.

– Можно открывать?

– Нет.
– Он отошел к ней за спину, нерешительно приобнял и шепнул на ухо: - Теперь открывай.

Эска открыла.

– Я помню, ты говорила однажды, что никогда не каталась на лошади, но очень хочешь когда-нибудь попробовать... вот.

Служащий держал под уздцы двух запряженных гнедых кобыл. Немоту Эски Берт расценил как то, что сюрприз удался:

– Ну, как?

– Обалдеть!

По парку бывало, что катались на лошадях люди. Недалеко был манеж, и можно было купить час прогулки на свежем воздухе, только стоило это не мало.

– Обалдеть, Берт!

Эска взвизгнула и крепко обняла его за шею. Отпустила.

– Я, конечно, катаюсь лучше тебя...
– расплылся в улыбке тот.
– Ведь я, когда мне было двенадцать, два месяца учился верховой езде. Но я все время буду рядом, и подскажу... главное, не бояться.

– А я и не боюсь.

Взяв поводья, Эска запустила ногу в стремя и одним движением забросила себя в седло. Пригнулась, ударила пятками по бокам лошади и с места дала рысью:

– Это просто сказка, Берт! А-а-а!

Ошарашенный парень застыл на месте, лишь наблюдая за тем, как Эска делает большой круг по лужайке со стрижеными фигурными кустами.

– Ого, - хмыкнул служащий, - ловка девчонка. Крепко в седле держится.

Она никогда не каталась верхом, это правда. Но не было возможным никому объяснить, что Эска еще совсем недавно на своем Варте полдня ездила по лесу у постоялого двора. А сколько она прежде часов провела в седле? Это для тех лет умение так ездить, когда всякий умел обращаться с лошадью также хорошо, как и с вилкой, считалось слабым. А для нынешнего века Эска была прирожденной наездницей.

– Поехали, Берт! Садись!
– Она пролетела мимо них.
– Что может быть выше такого полета!

Отведенное время промчалось быстро. С грустным сожалением девушка отдавала свою лошадь конюшему манежа, и еще несколько минут стояла и смотрела, как несколько высоконогих жеребят беспорядочно скачут по усыпанной опилками арене.

– Спасибо, Берт, огромное. Это не просто сюрприз, это настоящий подарок.
– Она снова обняла его и чмокнула в щеку.
– Но мне пора идти.

– Эс?

– Это очень важно. Я не хотела думать о своей дипломной работе, но не могу. Делу время.

Ему хотелось обозвать ее чокнутой и больной, попросить еще хотя бы о пяти минутах прогулки, но не стал.

– Помни, ты обещала однажды рассказать о своем тайном источнике истории...

– Я помню. Теперь я позвоню тебе вечером, можно?
– И Эска кокетливо улыбнулась.
– Можно?

– Даже не спрашивай, я всегда рад.

Эска не укорила себя за допущенную чисто женскую интонацию и кокетливую улыбку. Это же было сделано не с целью ему понравиться, а с целью загладить вину от своего скоропалительного ухода. Берт не должен обидеться.

Ноги сами ее вели. Вот снова эта улица, и снова "Оружейная лавка". Звон колокольчика-вестника.

– Здравствуй, Эска.
– Улыбнулся ей Тавиар.

И сердце девушки наполнилось радостью совершенно другого свойства, чем радость общения с Бертом и радость улетающих в небо мыльных пузырей. Здесь и все было иным, - на бархате покоилась сталь, в часах шелестели секретные пружины, в воздухе витал запах тайны мастерства оружейника Вальдо, и к руке мог прикоснуться чародей Сомрак, умеющий стирать столетия прошлого...

– Я зашла просто так. Извиниться за то, что наговорила столько глупостей вчера.

– Новость, которой ты поделилась, до сих пор тщеславно греет мне душу.

Тавиар ни словом не обмолвился о следующем путешествии в прошлое. Он будто понял, чего Эске на самом деле хочется, и, попросив Сомрака постоять вместо него за прилавком, вышел с девушкой на улицу. Они неспешно прогулялись до перекрестка с другой улицей, свернули, пошли дальше... Тавиар между делом спросил, не хочет ли она рассказать, - как и при каких обстоятельствах Рыс встретилась с Аверсом. Ему было любопытно, и Эска в двух словах поведала ему о дочери и о ее стремлении отыскать сам Миракулум.

– Так значит, наследником оружейника стала женщина?
– Удивился Тавиар.

– Я не знаю.

– А как продвигается твоя работа? Мне отец сказал, что ты будущий историк.

– Никак. Все равно очень мало нужных мне знаний.

Эска поделилась несчастьями и трудностями своей профессии, пожаловалась, что репутация историка не может быть не разрушена приобщением к мистике. А сейчас так оно и есть. И словно рушится оплот ее значимости, и, наоборот, приходит взамен ощущение того, что она тоже живет в истории и творит ее.