Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России

человечеством.

С таких позиций конфликт между А.М.Атабекяном и С.Г.Кропоткиной,

обозначившийся весной 1921 г., оказывался конфликтом не между вдовой общественного

деятеля и анархистами, пытавшимися использовать авторитет покойного в своих

интересах и целях, а между анархистами и самим П.А.Кропоткиным, который тот должен

был почувствовать сразу же по приезде в Россию в июне 1917 г. И этот конфликт,

учитывая все, что нам известно о характере, жизни, поступках, мыслях П.А.Кропоткина, в

условиях революции и гражданской войны, в условиях “красного террора” и

анархического “беспредела” должен был день ото дня углубляться. Вероятно, когда будут

подняты документы, представляющие жизнь семьи Кропоткиных в России с 1917 по 1921

г., нам откроется трагическая страница существования человека, обреченного на закате

дней наблюдать чудовищное искажение идей, которым он отдал предшествующую жизнь,

при полном бессилии что-либо изменить.<13>

Насколько оправдано столь далеко идущее утверждение? Но вот факты. Всем известно,

что вскоре по возвращении в Россию П.А.Кропоткин полностью отошел от общественной

деятельности, прямо отказываясь принимать в ней участие. Всю свою жизнь он оставался

теоретиком, а не практиком революции, наблюдая ее издалека, “в мирах и веках”. Он не

слышал взрывов бомб, грохота выстрелов, криков умирающих людей, гибели культурных

ценностей и зловещего пламени варварства, которое разом охватывает и сжигает до тла

все, что создавалось на протяжении многих столетий… Кропоткин предпочитал говорить

и писать о счастливом будущем, сам жил душою в этом будущем, отмечал в окружающих

людях только лучшие их черты, которые готов был распространить и на всех остальных,

намеренно не замечая ничего отрицательного. Поэтому столкновение с

действительностью, с “русским бунтом”, с бандитизмом и жестокостью тех самых

анархистов, которые полагали его своим идейным вождем и духовным наставником,

должно было вызывать в этом невиннейшем человеке, неспособным зарезать даже курицу

к обеду, жесточайшие нравственные муки. Что он мог предпринять? Уехать назад?

Корабли были сожжены, его никто бы не выпустил, да и куда он мог теперь уехать, чтобы

признаться в ошибочности всего, чему поклонялся сам и учил других?

Единственно, что Кропоткину оставалось - уйти целиком в частную жизнь, надеяться

на кооператоров и кооперативное движение и писать об этике.

Последнее тоже не случайно.

В газете “Почин”, издававшейся в Москве все тем же А.М.Атабекяном, в феврале 1922

г. опубликовано письмо к нему Кропоткина от 02.05.20 г., в котором последний объясняет

свое состояние и причины, побудившие его взяться за труд, до сих пор вызывающий

удивление своей кажущейся неуместностью:

“…Я взялся за Этику, потому что считаю эту работу безусловно необходимой. Я знаю,

что не книги создают направления, а наоборот. Но я знаю также, что для выработки

направлений необходима поддержка книг, выражающих основные мысли в обширно

разработанной форме. И чтобы положить начало нравственности, свободной от религии и

более высокой, чем религиозная, ждущая награды “на том свете”, - необходима помощь

хорошо разработанных книг. В такой разработке теперь, когда люди бьются между Ницше

и Кантом (в действительности, нравственность Канта была религиозная нравственность,

сколько она ни прикрывалась “философией”), т.е. между Ницше и христианством, -

надобность чувствуется неотложная. Замечательно (я узнал это недавно), что Бакунин,

29

когда, после поражения Коммуны, он удалился в Локарно, почувствовал точно так же эту

необходимость выработки новой Этики. Кто-нибудь непременно это сделает. Но надо

подготовить почву, и раз мой ум влечет меня и в этой области искать новых путей, надо

это сделать: хоть наметить пути…”<14>.

П.А.Кропоткин никогда не был “бунтовщиком”, каким хотел казаться. Он был

человеком восторженным, с гипертрофированным чувством справедливости, которое и

толкнуло его “в революцию”, как Н.А.Морозова и многих других молодых людей,

оказавшихся из-за этого навсегда потерянными для мировой науки и отечественной

культуры. Осознать это он смог, по-видимому, только в последние годы жизни, когда его

идеалы вдребезги разбились о действительность и перед неутомимым тружеником мысли

встал в очередной раз вопрос - что и для чего делать? Собственно говоря, это был третий

этап в эволюции самого Кропоткина, полностью отвечающий такому же этапу эволюции

самой анархической идеи, о чем было сказано выше. Сам Кропоткин не был

бунтовщиком, но он принимал бунт, как порыв к освобождению, и в юности видел для

себя неизбежность примкнуть к восставшим или застрелиться, если бы его послали их

усмирять. К счастью, этого не произошло<15>. И вся последующая деятельность

Кропоткина до возвращения в Россию из эмиграции проходила под знаком второго этапа

развития анархического мировоззрения - анализа “несправедливости” и “несвободы” с

установлением принципов “справедливости” в будущем, свободном от всякого насилия

обществе. Ради этого будущего, ради всеобщей гармонии и благоденствия он и допускал -

умозрительно - “одноразовое” насилие, полагая его чем-то вроде кратковременной

хирургической операции, о которой сразу же можно забыть.

Насколько легкомысленно (а на самом деле - всего лишь умозрительно) относился

Кропоткин к практическим вопросам установления анархического строя в молодости, за

несколько десятилетий до русской революции, свидетельствует разговор его с известным

народовольцем Л.А.Тихомировым, о чем последний вспоминал в одной из своих книг: