Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России

теории, проникновение в мир атома и в недра Земли, новый взгляд на природу и

возможности человека, а вместе с тем - открытие следов древнейших цивилизаций,

поражавших воображение своим искусством и культурой. Перед человеком открывались

бездны микромира и Большой Вселенной, он начинал ощущать себя не “пылинкой”, а

частью мироздания, начинал догадываться о своем высоком предназначении на Земле и в

Космосе, над чем в те годы работали лучшие умы человечества, из которых достаточно

назвать В.И.Вернадского и П.Тейяра де Шардена. И это же время для России было

временем судорожного нарастания волн репрессий: приближалось время безжалостной

коллективизации, шло повсеместное вытеснение и уничтожение старой интеллигенции с

замещением ее новой, рождая стремление оставшихся к консолидации, к попытке понять

происходящее, нащупать если не физическую, то духовную опору в мире хаоса и

всеобщего крушения ценностей.

Чрезвычайно любопытную картину умонастроения русской интеллигенции,

пытавшейся в эти годы найти выход из духовного кризиса, рисует один из авторов газеты

“Рассвет”, как можно понять, счастливо покинувший Россию в конце 20-х гг. и стоявший

достаточно близко к Карелину и к Ордену. В серии статей о тогдашнем советском

“самиздате”, написанных увлекательно и со множеством подробностей, М.Артемьев

свидетельствует, что в СССР никто из интеллигенции теперь политикой не интересуется,

не хочет о ней слышать и испытывает к ней отвращение:

“В центре внимания современного общественного сознания находятся, вместо

политики, вопросы философии и в особенности - философии истории. Кто только ни

подходит к этим проблемам! Если бы не ответственность за судьбу оставшихся там, в

России, то здесь можно было бы привести ряд блестящих имен из самых разнообразных

лагерей старой русской интеллигенции, “ударившихся” в философию истории, о которой

они ранее и не мечтали. Тут и кающиеся социалисты, ищущие “смысл истории” в…

41

метафизике общества и зовущие к забытой “религии” Мережковского, к его

“неохристианству и соборной общественности”, тут и анархисты, пишущие “мистику

истории”, тут и бывший видный кадет, философствующий о “солидаризме” в истории, тут

и бывший толстовец, зовущий на “Остров Достоверности” православия, тут и

антропософы, углубляющие Штейнера и копирующие в реставрационных красках идеал

“Государства” Платона, тут и ученые с именем и без имени, вещающие о диктатуре

аристократии мысли, тут и музыканты, зовущие уйти от цивилизации на стезю

странничества в горы или в пустыню, тут и церковники, выпускающие многотомные

сочинения по апокалиптике истории, тут даже и бывшие коммунисты, каким-то чудом

додумавшиеся до “онтологии” революции и открывающие внутренний смысл ее в…

теологических обоснованиях антисемитизма и т.д.
– все наперерыв ищут сокровенного,

тайного, внутреннего, первоначального, словом, одна сплошная “философия”,

“онтология”, “метафизика”, “мистика” и прочие области, вызывавшие раньше у молодых

политических пропагандистов и агитаторов снисходительное презрение и высокомерную

жалость к “реакционному образу мыслей”<35>.

Материализм, восторжествоваший в сознании российской интеллигенции с середины

60-х годов прошлого века, в результате завоевания им политического господства

доведенный до абсурда, до самоотрицания, стал оружием разрушения общества и

цивилизации, “пожрав самого себя”. Анархисты же привлекали к себе молодежь

утверждением индивидуальности, что импонировало ей в силу уже возрастных причин.

Теперь же, с началом работы орденских кружков, за лозунгом “свободы” перед неофитами

открывался не бакунинский призыв к разрушению общества и государства, после чего

“все само образуется”, а сложная и многогранная программа умственной и психической

работы над собой для общества, причем общества не будущего, а данного, вполне

конкретного, которое может измениться в лучшую сторону лишь после того, как

изменятся люди, его составляющие.

Для человека, привыкшего задумываться, “мистический анархизм” оказывался куда

более понятным и прагматичным, чем материалистический коммунизм, утопичность

которого обернулась для России крушением ее культуры и жизнью десятков миллионов

людей. Главное же - он был содержателен, а потому интересен.

Своей деятельностью Карелин бросал как бы двойной вызов: советской власти, на

место духа поставившей очередным декретом физиологию, и анархистам, продолжавшим

еще читать карелинские брошюры о том, “Как жили и будут жить крестьяне”, о “Вольной

деревне” и о том, какой будет “Россия в 1930 году”, хотя все уже поняли, что раньше жили

лучше, чем теперь, а в 1930 г. станут жить еще хуже. Правда, тогда даже самые отчаянные

пессимисты не могли предположить, насколько кошмарным окажется это “хуже”…

Все это объясняет, почему мартовский конфликт 1925 г. в Кропоткинском музее был

неизбежен. Здесь впервые столкнулись устремления “карелинцев” и политических

анархистов, которые видели, как их лозунги с требованием “безвластного общества”

сменяются чем-то чуждым. Это вызвало бунт - мужицкий, тупой и опасный, поскольку

анархисты при этом готовы были разрушить и сам музей Кропоткина во имя идеалов

своего кумира, как они их понимали. В этом А.М.Атабекян был не одинок. Справиться с

таким анархизмом, заставить его размышлять и учиться, было крайне трудно. Карелин

понимал, что его соратникам и преемникам, кроме основанной им газеты “Рассвет”,