Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России

нужно иметь еще один печатный орган за границей, через который уже непосредственно

могла идти просветительная орденская работа. Им стал новый журнал “Пробуждение”,

основанный в Детройте (США) все тем же Р.З.Эрмандом (Долининым).

Первый номер журнала появился только в апреле 1927 г., когда Карелина уже не было в

живых. За время, прошедшее после “бунта” Атабекяна, Кропоткинский Комитет и актив

Кропоткинского музея успели многое пережить. В 1925 г. в России были ликвидированы

последние остатки легального анархизма, в том числе и детище Карелина - ВФАК; на

нелегальном положении оказался “Черный Крест”, осуществлявший, кроме всего прочего,

42

связь с Детройтом и Чикаго, откуда шли деньги для помощи Музею и нуждающимся

анархистам. В то же время в Музей усилился приток молодежи, поскольку в

Исполнительное Бюро теперь вошел вернувшийся из суздальского концлагеря

А.А.Солонович, ставший преемником Карелина. “Пробуждение” тоже было их общим

детищем, и первый номер журнала открывался редакционной статьей, где - в допустимой

для ортодоксального анархизма форме - излагалась концепция “третьей социальной

революции”, указывалась необходимость овладения знаниями для строительства

“внутреннего человека” и выставлялась органическая связь большевизма с породившим

его российским самодержавием.

“Наша задача двоякая, - указывал ее автор, - собирательно-организационного и

воспитательно-просветительного порядка. Вокруг “Пробуждения” мы хотим сплотить ту

часть русской эмиграции, которая отреклась от прошлого - монархизма, и не приемлет

настоящего - большевизма, порожденного… этим прошлым”. Далее он объяснял, чем

страшна новая социальная революция: “Общество в целом только тогда прогрессирует и

поднимается на высшую ступень, когда в нем накопляется достаточно энергии, опыта и

сил, чтобы сделать шаг вперед от данной формы общежития к высшей, более

совершенной. Социальная же революция в лучшем случае является лишь одной из

крайних форм стихийного протеста, который в известных случаях может быть и

неизбежным, но в то же время не может быть, как правило, признан созидательным

процессом. В силу своей стихийности, а, следовательно, случайности, социальная

революция может таить в себе в одно и то же время розы свободы и шипы деспотизма и

реакции. На всех бывших в прошлом революциях лежит какая-то роковая печать

неудачливости. Почти все они не оправдали надежд, а русская революция, ввергшая

страну в какую-то дикую татарщину, являет собой разительный пример того, каковы

могут быть последствия социального бунта, стихийно разразившегося в стране культурно

отсталой, политически незрелой и потому подпавшей под власть политических фразеров и

демагогов… Мы хотим не руководить, а будить спящих, открывать глаза невидящим,

призывать к активности бездействующих, убеждать сомневающихся в правоте и

благородстве нашего идеала”<36>.

Подобная декларация переводила анархическое движение на совершенно новые

рельсы. И это было только начало. Напечатанная в том же номере статья Е.Долинина

прямо указывала, что “многие революционеры, в том числе и анархисты, проповедуют

социальную революцию, но очень немногие из них поняли истинную сущность этой

великой социальной катастрофы. Немногие из них уразумели также и такой вопрос:

какими должны быть пути подлинной социальной революции? Одни из них нам говорят,

что подлинная революция заключается в полной “экспроприации экспроприаторов”,

другие думают, что истинная революция заключается в установлении “диктатуры

пролетариата” и в полном истреблении буржуазии и интеллигенции; третьи же

утверждают, что подлинная революция будет происходить тогда, когда она отвергнет

всякие моральные и юридические нормы и утвердит один лишь принцип: господство

революционных чувств.

Такие революции не могут быть успешными. Финал подобных революций бывает

обычно трагическим… Если такая революция отвергает современное принудительное

право, то она может отвергать это право только во имя права лучшего, но не во имя

бесправия. Полное бесправие есть, в сущности, самый разнузданный и дикий деспотизм.

При полном бесправии (если только люди не руководствуются нормами моральными)

господствует обычно грубая физическая сила. Можно сказать, пожалуй, что даже плохой

закон лучше такого беззакония. Классический образец этого абсолютного беззакония мы

видим в начале большевицкой революции, когда высшим законом революции была воля

чекиста и грабителя. Без всякого суда и следствия эти чекисты могли бросить в тюрьму

человека, и этот человек нигде не мог найти защиты. Могли его также и расстрелять без

43

всяких оснований, просто ради удовольствия, если только он не принадлежал к этой

верховной властвующей касте…”<37>

Уже первые номера “Пробуждения” зарекомендовали журнал как серьезную трибуну, с

которой шло разоблачение миражей и лжи большевизма, утверждались духовные

ценности общемирового значения, отброшенные революцией и забытые во имя

призрачного “всеобщего благоденствия”, развенчивались идеалы революционного

анархизма. Все это не могло не возмущать вожаков анархических группировок еще и

потому, что основная масса анархистов ощущала свою внутреннюю близость

большевикам, порождавшую, с одной стороны, глубокую обиду, а с другой - постоянную

готовность к сотрудничеству.

Анархисты (как и эсеры) поддерживали большевиков на протяжении всего 1917 г. и

гражданской войны - и словом, и делом. Они явили пример беспредельной преданности