Мое частное бессмертие
Шрифт:
Лебедев-1: Зато окрылён!..
Лебедев-2: Все наверняка всё поняли – ещё там, в учительской!..
Лебедев-1: Да ну их! Я сплетен не боюсь!..
В центре города побросано было по тротуару много чёрного льда, камнями и тёсами, с налипшей травой и мусором. По бесснежной погоде угрюмые эти торосы сходили за городской инвентарь – сродни угловым фонарям и газетным киоскам.
Лебедев-2: Сплетни – это полбеды!
Лебедев-1: Огороды, Ботанический сад… тебе мало?.. Дождь, свитер через голову… – недостаточно тебе?..
Центр был двухэтажный, с траншеями подвальных квартир. Ставни и занавески в них почему-то все были отведены. И от исподнего выворота жизни, сочившегося из подвальных окошек, Лебедеву сладко кололо в сердце. С тротуара дано было разобрать неподдельную обстановку комнат, и Лебедев то брезгливо отводил глаза, то взорчиво щурился, проникая сквозь световой лиман в тёплые топи жилого.
Он понял, что влюблён, влюблён вразнос – по тому, как ему стало больно от этих видений, столь прямо говоривших о физической стороне жизни, о Наде и её муже, а не о нём и Наде.
«Ладно, посмотрим! – ответил себе. – Будет жизнь, а с ней и какие-то шаги, поступки!.. Главное – не продуть время. Тебе 32! Пора жить набело!..»
И вдруг он бесстыдно представил себя и Надю в такой вот жарко натопленной подвальной комнате в утренний и бездельный час зимы. Мебель и ворс обоев на стене – и те увиделись ему.
И – мысленно – он прикоснулся к ней…
Уловила ли она на расстоянии его поцелуй?
Да!
Не могла не уловить!
Все последние недели, месяцы (а именно с 14 ноября, с того самого похода 8-х и 9-х классов в Ботанический сад на огороды) ему казалось, что он обрёл над ней власть, внушил ей чувство если и не любви, то… тайного сообщничества.
Он сумел внушить ей ту волнующую непростоту, в которой если и не любовь, то преддверие любви, и теперь она относится к нему зеркально-непросто, он небезразличен ей.
Лебедев-1: Интересно, где она сейчас? Вспоминает ли обо мне?.. Лебедев-2: О тебе?!! Нарцисс!!! У неё с папой беда, при чём тут ты?..
Но Лебедеву и вправду верилось, что – при том!
Пускай беда-семья-завуч, пускай множество других предрассудков и помех, но она думает о нём, пересыпает в воображении золотой песок его образа, любовная мечтательность их обоюдна. Какие иные чары породили бы в нём этот взаправдашний вкус поцелуя, уловленного ею за 177 км? [23]
23
177 км – расстояние Кишинёв – Одесса
До сего дня Лебедев не целовал, не касался Нади, но, переходя с Кирова на Карла Маркса, убеждён был, что узнал её дух, объятие, сдающееся тепло губ…
Мужа её он не видел никогда. Не представлял его внешности. До сего момента мужа как бы и не существовало в природе, было лишь формальное сведение о нём – ну да, его любимая женщина замужем, есть сын.
Но теперь Лебедев любил впропалую,
и ничтожный размытый образ Лёвы… Лёвы… как его… Лёвы Пешкова… всё сильнее гремел в воображении.Отыскав Карла Маркса, 12, он по щербатому булыжнику вступил под каменную дугу, оформлявшую входную арку, и сразу в боковой стене обнаружил дверь с медным «Кв. 2», а также коврик под порожком и тёмное окно в серых перьях занавески.
Муж его любимой Нади обитал за этой занавеской.
Hадя не просила сообщать мужу лично. Только опустить письмо в почтовый ящик.
Но Лебедев… превысил полномочия. Позвонил в дверь.
«Он всё поймёт, этот Лёва! – думал он при этом. – А не поймёт, тем хуже для него. Ведь я ничего не буду скрывать! Расскажу и про дождь, и про Ботанический!.. И тогда хоть на кулаках!..»
7
Муж его любимой женщины.
Пешков был один в квартире, когда возник этот тип. Нога уехал в Херсон по работе (Нога – это Славка Ногачевский, друг с детдома, Пешков прятался у него), Лида, Славкина жена, в больнице на круглые сутки (она медсестра), детей у них нет.
И, значит, было так. Утром Пешков вышел на угол, купил мясную кость, овощи, лавровый лист. Сварил обед…
И вдруг этот тип.
Сначала ходил взад-вперёд мимо окон, косился на занавески. Худощавый такой блондин с красным лицом. Потом выпал из поля зрения – в арке прячется, наверное.
Вот ёлки! Окно кухни выходит в арку, дух борща валит через фортку, выдаёт, что в квартире кто-то есть.
Пешков на носках ушёл в кладовку, прикрыл за собою дверь.
Звонок.
Одинарный, вкрадчивый.
«Я никого не жду, Надька не приедет (в последний год плохо жили), у Скобикайло подписка о невыезде!.. Решено, не открою!..»
Не открыл.
Кажется, позвонили ещё. И стихло.
А через пару часов приходит Лида с работы – «Смотри, что я в почтовом ящике нашла!»
«С папой беда!»
Пешков аж присел.
Пётр Фёдорч!
Жив – не жив?
Но уже в следующую минуту выволок из-под кровати баул, стал бросать в него личные вещи!
«…Но ты спокойно, Лёв, смотри по обстоятельствам… я».
«По обстоятельствам? Ну смешная! (бритва где?) Мы деньги дали, ждём, вот и все обстоятельства (так, носки!.. трусы!.. чистая майка!). Скобикайло под подпиской, а мне адвокат сказал: в кладовке сиди – пока сигнал дам! (Надька-а!.. Соску-учился!..)»
Утром следующего дня.
…И хотя ликующий Пешков не верил, что доживёт до этой минуты, – она пришла.
Вагон качнулся, как напольный кувшин.
Электрический свет погас и зажёгся – точно с корточек встал. А темнота за окнами так и осталась сидеть.
Тронулись плавно.
Дождик, как обманутый, зацарапался снаружи.
Было пять утра.
15 февраля, 1971-го, Одесса.
Бросив под лавку баул, Пешков отправился искать туалет. В полчетвёртого утра, покидая квартиру, не воспользовался уборной, не побрился, не выпил чаю. Чтобы Лиду не будить.