Мое кудрявое нечто

Парень моргает несколько раз, ожидая ответа, а потом разражается смехом. Выдыхаю. Возможно, из двоих детей не очень умным получится только один.

– Да знаю я, что это такое, – смеется Миша. – А ты должна знать, что можешь довериться мне, Рита.

Мое имя, так редко произносимое им, ласкает слух. У него оно выходит певучим, а не рычащим, как у всех.

– Какой будет наша семья, зависит только от нас. Ты можешь стесняться и бояться, что приведет к непониманию. А можешь быть самой собой со мной, потому что, пухляш, ты нравишься мне… сильно. Только я не смогу постоянно биться о стену, которую ты возвела. Ты ничего не рассказываешь о себе… вообще ничего не говоришь. Я собираюсь жениться на тебе, и я хочу узнать тебя.

– Съездишь со мной в одно место?

Мне хочется поделиться с ним кое-чем личным, и раз уж он тоже хочет этого, я попробую открыться. Начать это делать. Он прав, только от нас зависит, в какой семье будут расти наши дети.

***

Я голоден, у меня не высохли волосы и мне капец как нужно развлечься с какой-нибудь особью нескромного поведения, потому что воздержание это то, отчего я воздерживался всю жизнь. Но раз уж пухляш решила немного открыться мне, и даже сама попросила сопроводить ее куда-то, кстати, впервые за все время нашего знакомства, я не раздумывая бегу в ее машину.

Стараюсь не возмущаться чрезмерно аккуратному стилю ее вождения. Дай ей волю, она пропускала бы всех. С другой стороны, дай волю мне, я отлавливал бы козлов, перебегающих дорогу, и садил их в железные клетки посреди этих же дорог, раз уж им так нравится находиться в этих местах. С третьей стороны, я же и сам когда-то перебегал дорогу, да и сейчас могу это сделать. Надо обдумать вопрос с клетками, как-то не гуманно получается. Блин, нафига я вообще думаю об этом?

Рита останавливает машину у двенадцати этажного дома на Смоленской набережной. В народе его называют генеральским, в советское время квартиры тут получали высшие армейские чины. Люблю этот дом. Есть в нем что-то привлекательное для меня. Возможно люди, жившие тут. Или сам сталинский ампир, резко выделяющийся из других архитектурных стилей. Не знаю, всегда любил бывать здесь. Но жить тут не могу. Да, это мой дом. Наша с отцом квартира на двенадцатом этаже. Пять комнат, шикарный вид. Квартира требует ремонта. Это не проблема, если взяться, только стоит ли? Папа хотел обновить квартиру, когда я заканчивал школу. Предполагалось, я буду тут жить, но меня сюда не потянуло. Так что квартира пустует много лет, за редкими посещениями.

– Тут я жила.., – трогательно тихий грудной голос Риты звучит ярче, чем гомон за окном машины. – С папой. Пока он не умер.

Смотрю на круглое личико. Грустит. Ну да, людям почему-то всегда грустно приезжать туда, где они провели детство. Тем более, если тут она жила с отцом… погодите-ка, что? Она тут жила? То есть мы жили в одном доме? Сколько мне было, когда отец купил дачу? Лет шесть. А… нет, малышки тогда еще не было.

Капец, я старше ее почти на десятку. Охренеть! Только сейчас понимаю, какая она маленькая. А я собираюсь построить с ней семью. Готова ли?

– Вон те окна, видишь?

Она указывает пальцем вверх на левый угол дома.

– Десятый этаж.

– Почему ты не поехала жить сюда?

Не понимаю. Ее отец погиб, когда малышке было десять. То есть, она является собственником этой квартиры. Почему девчушка поехала жить на дачу друга ее отца, если имеет квартиру в одном из элитных сталинских домов. Квартиры тут стоят не мало.

– Я не могу. Не хочу тут жить. Тут живет вторая жена папы. То есть, – пожимает плечами, – не знаю… должна жить. Я не видела ее с того раза, когда твой отец забрал меня. И, я могла бы, конечно… понимаешь, я не хочу видеть ее. И я не могу даже забрать вещи родителей. Как думаешь, там еще что-то осталось?

Лемурьи глаза орехового цвета смотрят с просящим вопросом. Не понимаю, она жила в детском доме, и ни разу за восемь лет не появлялась у себя?

– Она не любила меня. Только когда папа был дома, вела себя ласково, – Рита сжимает ладони в один кулак, заламывая пальцы, ей так тяжело говорить об этом, что она даже выгибает ноги. – Но папы почти никогда не было дома, – знакомая ситуация. – Командировки, сам знаешь, – киваю, ловя каждое ее слово, каждое движение, то, что она говорит это сейчас, важно для меня, и я сосредоточен лишь на ней. – Она не обращала на меня внимания. Еда дома была только, когда папа приезжал. Я всегда ела в садике, потом в школе. Она покупала мне пару пачек печенья и кидала на кровать. А когда приезжал папа, устраивала настоящие пиры, – малышка улыбается. – Он думал, все в порядке. Я не жаловалась. Милана Васильевна говорила, что если я нажалуюсь, меня отправят в детский дом. Смешно, да? Напророчила. А после смерти папы в доме начали появляться разные мужчины. Меня на это время закрывали в комнате. Иногда на два-три дня. Все с теми же печеньями и водой. Однажды я рассказала об этом школьной учительнице, чтобы меня не отчитывали за прогул двух дней. После этого Милана Васильевна начала закрывать меня на балконе.

Вот тебе и жизнь. Рита рассказывает, как подхватила воспаление легких и ее увезли на скорой.

Из больницы ее забрал мой отец. Вот только не могу понять, почему он увез ее в детский дом, а не к нам. Ей было десять. Ей было бы лучше у нас. Из-за моих гулянок? Я не стал бы устраивать их на даче, если бы там жила Рита. Или мой отец думает обо мне именно так? То есть со стороны я выгляжу именно таким идиотом, который может устроить пьяную вечеринку в доме, где живет десятилетний ребенок? Я как-то не задумывался никогда, как воспринимают меня люди.

– У меня даже ключей не осталось. И я не знаю номер телефона Миланы Васильевны. Мне хотелось попросить ее возможности забрать вещи.

Попросить возможности? Да о чем она думает? И что это за неуверенность в голосе? Она в эту квартиру дверь с ноги открывать должна. Это ее дом! И вообще, какого хрена отец Риты оформил долю на эту суку? Как можно закрыть ребенка на балконе? Как можно не кормить его? Хотел бы я посмотреть в глаза этой бабе. А что? Делов то…

– Пошли, – выхожу из машины.

Открываю водительскую дверь, подаю руку ничего не понимающей невесте.

– Пошли-пошли, – говорю уверенно, я решил, что сегодня Рита побывает дома, ну, или там, где провела десять лет жизни, не знаю, как она называет это место, ведь домом она теперь зовет нашу дачу.

– Миш, я туда не пойду, – девчушка сжимается на сиденье, ее ручки сжимаются на руле.

– Тогда я пойду туда один, – злобно ухмыляюсь я. – Мне интересно, как эта Мила отреагирует на мое появление.

Делаю два шага по направлению к дому и слышу хлопок дверцы машины. А еще через несколько секунд рука, укутанная мехом цепляется за мою.

– Ты заберешь свои вещи, и все, что захочешь, – говорю Рите.

– Мы сделаем это?

– Конечно, – мне приятно чувствовать ее руку на своей, прижимаю ее к боку покрепче, чтоб не отцепилась, даже если захочет.

Никогда до этого я не ощущал ее так близко, как теперь. Я чувствую ее так, словно нас не разделяет длинный мех ее шубы и рукав моей куртки.

В лифте пухляш нервно теребит шубу, выдергивая из нее волоски.

– Хватит убивать животное повторно, – успокаиваю ее. – Ты идешь в свой дом, ты имеешь на это право. И ты будешь вести себя как хозяйка. Давай, выпрямись!

Резко приподнимаю ее плечи так, что малышка дергается и с укором смотрит на меня. Зато приосанивается. Нефиг идти к себе домой забитой девчонкой.

Шаги в коридоре раздаются после третьего и самого длинного звонка. Слышно, как ворчит хозяйка. Заговорчески смотрю на пухляша, стараясь подбодрить, прижимаю к себе и отпускаю в тот самый момент, когда дверь открывается.

– Рита? Откуда ты тут?

Перед нами предстает миловидная женщина лет сорока. Ничего особенного. Ухожена. Лицо в уколах ботокса, так как удивленные брови вверх не поднимаются.