Моё лучшее стихотворение

Константин Симонов «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»

А. Суркову

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные злые дожди, Как кринки несли нам усталые женщины, Прижав, как детей, от дождя их к груди. Как слезы они вытирали украдкою, Как вслед нам шептали: «Господь вас спаси!» И снова себя называли солдатками, Как встарь повелось на великой Руси… Слезами измеренный чаще, чем верстами, Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз: Деревни, деревни, деревни с погостами, Как будто на них вся Россия сошлась. Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в бога не верящих внуков своих. Ты знаешь, наверное, все-таки родина — Не дом городской, где я празднично жил, А эти поселки, что дедами пройдены, С простыми крестами их русских могил. Не знаю, как ты, а меня с деревенскою Дорожной тоской от села до села, Со вдовьей слезою и песнею женскою Впервые война на проселках свела. Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом, По мертвому плачущий девичий крик, Седая старуха в салопчике плисовом, Весь в белом, как на смерть одетый, старик. Ну что им сказать, чем утешить могли мы их? Но, горе поняв своим бабьим чутьем, Ты помнишь, старуха сказала: «Родимые, Покуда идите, мы вас подождем». «Мы вас подождем!» — говорили нам пажити. «Мы вас подождем!» — говорили леса. Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется, Что следом за мной их идут голоса. По русским обычаям, только пожарища На русской земле раскидав позади, На наших глазах умирают товарищи, По-русски рубаху рванув на груди. Нас пули с тобою пока еще милуют. Но, трижды поверив, что жизнь уже вся, Я все-таки горд был за самую милую, За русскую землю, где я родился. За то, что на ней умереть мне завещано, Что русская мать нас на свет родила, Что, в бой провожая нас, русская женщина По-русски три раза меня обняла.

1941

Борис Слуцкий Баня

Вы не были в районной бане В периферийном городке? Там шайки с профилем кабаньим И плеск, как летом на реке. Там ордена сдают вахтерам, Зато приносят в мыльный зал Рубцы и шрамы — те, которым Я лично больше б доверял. Там двое одноруких спины Один другому бодро трут. Там тело всякого мужчины Отметили война и труд. Там на груди своей широкой Из дальных плаваний матрос Лиловые татуировки В наш сухопутный край занес. Там я, волнуясь и ликуя, Читал, забыв о кипятке: «Мы не оставим мать родную!» — У партизана на руке. Там чувство острого блаженства Переживается в парной. Там слышен визг и хохот женский За деревянною стеной. Там рассуждают о футболе, Там, с поднятою головой, Несет портной свои мозоли, Свои ожоги горновой. Там всяческих удобств — немножко И много всяческой воды. Там не с довольства — а с картошки Иным раздуло животы. Но бедствий и сражений годы Согнуть и сгорбить не смогли Ширококостную породу Сынов моей большой земли. Вы не были в раю районном, Что меж кино и стадионом? В райбане были вы иль нет? Там два рубля любой билет.

1947

Ярослав Смеляков Земля

Тихо прожил я жизнь человечью, ни бурана, ни шторма не знал, по волнам океана не плавал, в облаках и во сне не летал. Но зато, словно юность вторую, полюбил я в просторном краю эту черную землю сырую, эту милую землю мою. Для нее, ничего не жалея, я лишался покоя и сна, стали руки большие темнее, но зато посветлела она. Чтоб ее не кручинились кручи и глядела она веселей, я возил ее в тачке скрипучей так, как женщины возят детей. Я себя признаю виноватым, но прощенья не требую в том, что ее подымал я лопатой и валил на колени кайлом. Ведь и сам я, от счастья бледнея, зажимая гранату свою, в полный рост поднимался над нею и, простреленный, падал в бою. Ты дала мне вершину и бездну, подарила свою широту. Стал я сильным, как терн, и железным, словно окиси привкус во рту. Даже жесткие эти морщины, что по лбу и по щекам прошли, как отцовские руки у сына — по наследству я взял у земли. Человек с голубыми глазами, не стыжусь и не радуюсь я, что осталась земля под ногтями и под сердцем осталась земля. Ты мне небом и волнами стала, колыбель и последний приют… Видно, значишь ты в жизни немало, если жизнь за тебя отдают.

1945

Сергей Смирнов В теплушке

Дорога та уже неповторима. Примерно суток около семи Отец да я — мы ехали из Крыма С небритыми военными людьми. В теплушке с нами ехали матросы, Растягивая песню на версту, Про девушку, про пепельные косы, Про гибель кочегара на посту. На станциях мешочники галдели, В вагоны с треском втискивали жен. Ругались. Умоляюще глядели. Но поезд был и так перегружен. Он, отходя, кричал одноголосо И мчался вдаль на всех своих парах, И кто-то падал прямо под колеса, Окоченев на ржавых буферах. Но как-то раз, Когда стояли снова, При свете станционного огня, С пудовыми запасами съестного Уселась тетка около меня. Она неторопливо раскромсала Ковригу хлеба ножиком своим. Она жевала резаное сало И никого не потчевала им. А я сидел и ожидал сначала, Что тетка скажет: мол, Покушай, на! Она ж меня совсем не замечала И продолжала действовать одна. Тогда матрос Рванул ее поклажу За хвост из сыромятного ремня, Немое любопытство будоража, В нутро мешка нырнула пятерня. И мне матрос вручил кусище сала, Ковригу хлеба дал и пробасил: — Держи, сынок, чтоб вошь не так кусала! — И каблуком цигарку погасил. Я по другим дорогам ездил много — Уже заметно тронут сединой, — Но иногда проходит та дорога, Как слышанная песня, предо мной! И кажется, что вновь гремят колеса, Что мчимся мы под пенье непогод. И в правоте товарища матроса Я вижу девятьсот двадцатый год.

1938

Марк Соболь Академик из Москвы

Над землею небо чистое, путь не близок, не далек, и трусил рысцой небыстрою пожилой гнедой конек. А вокруг поля зеленые, птичий гомон, звон травы… Ехал к нам в село районное академик из Москвы. Захмелев от ветра свежего, тихо радуясь весне, ехал гость в костюме бежевом, в шляпе фетровой, в пенсне. Эй, гнедой, стучи копытами!.. За рекой пойдут сады, где на практике испытаны академика труды. Как в ладонь, сбирает лучики ранним утром каждый лист… Надо ж было, чтоб в попутчики попросился гармонист. Молча гостя поприветствовал, сел в телегу, хмурит бровь… Ах, какое это бедствие — без взаимности любовь! И гармонь выводит тоненько про разлуку, про беду, да к тому ж еще гармоника с гармонистом не в ладу. Часто пальцы ошибаются, звук срывается шальной… и сидит ученый, мается, как от боли от зубной. А вокруг — поля зеленые, птичий гомон, звон травы… Тронул за руку влюбленного академик из Москвы. Шляпу снял, пригладил волосы, помолчал один момент и сказал суровым голосом: — Разрешите инструмент! Быстро сдернул с переносицы золоченое пенсне. …Ах, какой мотив разносится по округе, по весне, над проселками и селами, по угодьям и садам! Пальцы быстрые, веселые, так и пляшут по ладам. Зреют в поле зерна тучные, вдалеке скрипят воза, и глядят на мир научные, очень добрые глаза. А гармонь выводит ласково свой напев издалека. …Было так: пошли подпасками ребятишки батрака. В кабалу белоголовые уходили неспроста: позади кусты репьевые на погосте у креста. Впереди — года… И вскорости парень в бедах пообвык, больше всех изведал горести и назвался — большевик. И уже поет гармоника голосисто и светло про буденновского конника: «Хлопцы, сабли наголо!» И опять услышать хочется на привалах у дорог тихий голос пулеметчицы, украинский говорок. Дым над степью, речку синюю — все запомнила она — дорогой профессор химии, академика жена. Как живой, остался в памяти комиссар Иван Быстров, научивший первой грамоте будущих профессоров. И, богатые победами, чередой пошли года. …Вот о чем они поведали, белых клавиш три ряда. Песня, песня!.. Над просторами пролегли пути ее. Глянь на все четыре стороны: все родное, все твое! И глазами восхищенными оглядевши даль дорог, улыбается ученому тот влюбленный паренек. А вокруг — поля зеленые, птичий гомон, звон травы… Ехал к нам в село районное академик из Москвы.

1949

Владимир Соколов Первый снег

Хоть глазами памяти Вновь тебя увижу, Хоть во сне непрошено Подойду поближе. В переулке узеньком Повстречаю снова, Да опять, как некогда, Не скажу ни слова. Были беды школьные, Детские печали, Были танцы бальные В физкультурном зале. Были сборы, лагери, И серьез, и шалость. Много снегом стаяло, Много и осталось. С первой парты девочка, Как тебя забуду? Что бы ты ни делала — Становилось чудом. Станешь перед картою — Не урок, а сказка. Мне волшебной палочкой Кажется указка. Ты бежишь, и лестница Отвечает пеньем, Будто мчишь по клавишам, А не по ступеням. Я копил слова твои, Собирал улыбки, И на русском письменном Допускал ошибки. Я молчал на чтении В роковой печали, И моих родителей В школу вызывали. Я решал забыть тебя, Принимал решенье, Полное великого Самоотреченья. Я его затверживал, Взгляд косил на стены, Только не выдерживал С третьей перемены. Помнишь детский утренник Для четвертых классов? Как на нем от ревности Не было мне спасу. Как сидела в сумраке От меня налево На последнем действии «Снежной королевы». Как потом на улице Снег летит, робея, Смелый от отчаянья, Подхожу к тебе я. Снег морозный сыплется, Руки обжигает, Но, коснувшись щек моих, Моментально тает. Искорками инея Вспыхивают косы. Очи удивляются, Задают вопросы. Только что отвечу им, Как все расскажу я? Снег сгребаю валенком, Слов не нахожу я. Ах, не мог бы, чувствую, Сочинить ответ свой, Если б и оставили На второе детство. Если б и заставили, — Объяснить не в силе, Ничего подобного Мы не проходили. В переулке кажется Под пургой взметенной Шубка горностаевой, А берет — короной. И бежишь ты в прошлое, Не простясь со мною, Королевна снежная, Сердце ледяное…

1950

Владимир Солоухин Колодец

Колодец вырыт был давно. Все камнем выложено дно. А по бокам, пахуч и груб, Сработан плотниками сруб. Он сажен на семь в глубину И Уже видится ко дну. А там, у дна, вода видна, Как смоль густа, как смоль черна. Но опускаю я бадью, И слышен всплеск едва-едва, И ключевую воду пьют Со мной и солнце и трава. Вода нисколько не густа, Она, как стеклышко, чиста, Она нисколько не черна Ни здесь, в бадье, ни там, у дна. Я думал, как мне быть с душой С моей, не так уж и большой. Закрыть ли душу на замок, Чтоб я потом разумно мог За каплей каплю влагу брать Из темных кладезных глубин И скупо влагу отдавать Чуть-чуть стихам, чуть-чуть любви? И чтоб меня такой секрет Сберег на сотню долгих лет. Колодец вырыт был давно, Все камнем выложено дно, Но сруб осыпался и сгнил И дно подернул вязкий ил. Крапива выросла вокруг, И самый вход заткал паук. Сломав жилище паука, Трухлявый сруб задев слегка, Я опустил бадью туда, Где тускло брезжила вода, И зачерпнул — и был не рад: Какой-то тлен, какой-то смрад. У старожила я спросил: «Зачем такой колодец сгнил?» «А как не сгнить ему, сынок, Хоть он и к месту и глубок, Да из него который год Уже не черпает народ. Он доброй влагою налит, Но жив, пока народ поит». И понял я, что верен он, Колодца сгнившего закон: Кто доброй влагою налит, Тот жив, пока народ поит. И если светел твой родник, Пусть он не так уж и велик, Ты у истоков родника Не вешай от людей замка, Душевной влаги не таи, Но глубже черпай и пои! И, сберегая жизни дни, Ты от себя не прогони Ни вдохновенья, ни любви, Но глубже черпай и живи!

1949

Светлана Сомова Чернильница

Чернильница теперь ушла из быта, При авторучках стала не нужна, Но хочется, чтоб не была забыта Старинная чернильница одна. Тюремной тесной камеры потемки, Стол, табурет, в железе дверь с «глазком». И Ленин пишет тайнописи строки, По старой книге пишет молоком. А сквозь решетку с пасмурного неба Звезда бросает тонкий луч в тюрьму. И в этот час чернильница из хлеба Была в труде помощницей ему. И меж строками справочных изданий, Где взгляд жандармский нечему привлечь, Таился пламень ленинских воззваний, Жила в подполье ленинская речь. Друзья держали над огнем страницы, И проступали в смутной белизне Летящих букв и строчек вереницы, Как стаи птиц, стремящихся к весне. И слово Ленина летело в небо, Навстречу солнцу будущего дня… Оно рождалось из ржаного хлеба, Оно являлось людям из огня.

1960

Анатолий Софронов Бессмертник

Спустился на степь предвечерний покой, Багряное солнце за тучами меркнет… Растет на кургане над Доном-рекой Суровый цветок — бессмертник. Как будто из меди его лепестки, И стебель свинцового цвета… Стоит на кургане у самой реки Цветок, не сгибаемый ветром. С ним рядом на гребне кургана лежит Казак молодой, белозубый, И кровь его темною струйкой бежит Со лба на холодные губы. Хотел ухватиться за сизый ковыль Казак перед самою смертью, Да все было смято, развеяно в пыль. Один лишь остался бессмертник. С ним рядом казак на полоске земли С разбитым лежит пулеметом; И он не ушел, и они не ушли — Полроты фашистской пехоты. Чтоб смерть мог казак молодой пережить И в памяти вечной был светел, Остался бессмертник его сторожить — Суровой победы свидетель. Как будто из меди его лепестки, И стебель свинцового цвета… Стоит на кургане у самой реки Цветок, не сгибаемый ветром.

1942

Николай Старшинов Матери

Никаких гимназий не кончала, Бога от попа не отличала. Лишь детей рожала да качала, Но жила, одну мечту тая: Вырастут, и в этой жизни серой Будут мерить самой строгой мерой, Будут верить самой светлой верой Дочери твои и сыновья. Чтобы каждый был из нас умытым, Сытым, С головы до ног обшитым. Ты всю жизнь склонялась над корытом, Над машинкой швейной и плитой. Всех ты удивляла добротою, Самой беспросветной темнотою, Самой ослепительной мечтою… Нет святых. Но ты была святой!

1958

Игорь Строганов Шторм

Лишь повеет ветрами суровыми, — Подчиняясь закону морскому, Ненадежное все найтовами Закрепляем По-штормовому. Боцман сам встает у штурвала, Штурмана в трюмах и на юте Проверяют — готовы ль к авралу, Все ль в порядке: машины и люди? Знают — стоит морю нахмуриться, Грохнуть в палубу Лапой тяжкой, Как становится мокрою курицей Волк иной, облеченный в тельняшку. Шторм тряхнет, Обнажая начисто, Оставляя голым такого, Без шевронов И прочих всяческих Украшений места пустого. А другой — начальничьей миною На последнее место оттертый, Над разгневанною пучиною Возвышается твердо и гордо, — Против шторма Стоит Молодчиною, Молодчиною И мужчиною, Морячиною Первого сорта! Вот в такое-то Время грозное, Время грозное, Штормовое Отлетает за борт все наносное, Остается одно основное…