Мое побережье

Из-за дышащих в затылок, тем самым вызывающих нездоровую, нервную дрожь поджилок, экзаменов, времени на досуг не оставалось совершенно, но в те редкие дни, когда подготовка изводила меня настолько, что хотелось вышвырнуть учебник в окно, а мозг плавился от переизбытка информации, я посылала к черту все, что только можно было послать, и выбиралась с Наташей в город.

Раньше мне думалось, что близкое общение с девушками — это явление непостижимое для моего разума и несвойственное для моей жизни, как таковой, одолевала тревога, что с потенциальной приятельницей мне будет совершенно не о чем поговорить, ибо «типичная женская дружба» возникала в моем воображении как образ чего-то ванильного, розового и пушистого, где вы сидите в пижамах на девичнике, обсуждаете парней и новые туфли, нежничаете всеми допустимыми рамками приличия способами, придумываете друг другу «милые» прозвища, делитесь помадой и целуетесь в щеки на прощание, покуда с парнями, как правило, я всегда была своей в доску, не боялась «ранить» крепкой шуткой, болтала буквально о каждой вещи, окружающей нас, однако с Наташей того самого, ключевого «неловкого момента», связанного с вклиниванием в тему пресловутой «высокой моды», кою я не смогла бы поддержать, или клеймением ласковыми эпитетами при встрече, не произошло. С ней всего приходилось в меру. Она не оказалась тем «рюшевым шаблоном», который не интересовало ничего, кроме проблемы, что надеть завтра, не поправляла макияж каждые полчаса, но и не присаживалась на ближайшую лавочку с жестяной банкой пива, широко расставив ноги и зажав зубами сигарету. Наташа не представала изнеженной куколкой — в ней присутствовала глубокая, манящая и сильная женственность, которая била фонтаном в походке, во взгляде, в игривой улыбке или жесте, с которым она поправляла волосы. Манкость, харизма, энергетика — это восхищало. Завораживало. Даже если она была одета в простые джинсы и футболку за пять долларов.

Мне казалось, что мы слишком разные, чтобы найти общие точки соприкосновения, а, некоторое время спустя, я ловила себя на мысли, что у нас достаточно родственных черт для поддержания искренней, душевной беседы. Пусть от первых прогулок в груди ворочалось, не находя себе места, волнение, когда ты осознаешь, что не являешься той самой болтушкой и душой компании, которая смогла бы развернуть дискуссию о сыре так, что ты уйдешь домой с ощущением минувшего самого лучшего разговора в твоей жизни. Пусть было сложно заставить себя заполнить тишину хоть какой-нибудь ерундой, в то время как я предпочитала позицию молчаливого слушателя. Пусть. Постепенно я начала к ней привыкать.

К ощущению чужого плеча, прислонившегося к моему в очереди за пиццей, — небольшого, совсем не сравнимого с мужским, — к новому запаху духов, низкому голосу, внимательным зеленым глазам и сигаретному дыму, преследовавшему мои волосы до конца вечера.

Она никогда не красила ресницы в несколько слоев, чем столь часто грешили наши ровесницы, любила собак и ходила в увеселительные заведения в длинных гольфах поверх капрона, коротких платьях и вязаных кофтах на несколько размеров больше положенного. У нее был персиковый блеск для губ и белая болонка Салли. Ее отец говорил на ломаном английском, а книжные шкафы в гостиной — сплошь обставлены литературой русских классиков. В ее комнате с желтыми, испещренными мелкими розовыми цветочками, обоями, и большой, двуспальной, застеленной кружевным покрывалом да разномастными очаровательными подушками, кроватью, висел на стене рисунок — портрет Наташи, вышедший из-под руки Роджерса.

Мы ходили в бар, где играла какая-то местная группа, и по окончании вечера я переобувалась в ее туфли на высоком каблуке, делясь собственными балетками, ибо она передвигалась с видимым трудом, натерев ноги. Обувь жала, а мои тапочки болтались на ее маленькой стопе и с шаркающим звуком плелись по асфальту, но происходящее почему-то вызывало глупую улыбку.

Она избегала разговоров о своей проблеме. Я не настаивала; только старалась не совсем умело забалтывать ее, тем самым не позволяя слишком часто прикладываться к яркому коктейлю со спиртным.

Мне с ней было… комфортно? Сидя под тусклым светом ламп и листая пестрящее на напитки и обделенное разнообразием съестного составляющего меню, я не могла не принимать во внимание, что наслаждаюсь ее компанией и совсем не претворяюсь, не прячусь в скорлупу и выставляю всю себя, как на ладони. Следствием чего это можно считать? Не знаю. Да и нужны ли какие-то объяснения, если ты понимаешь, что встретил человека, не имеющего ничего против тебя настоящего? У Наташи имелась собственная линия поведения: она никогда никого не осуждала и придерживалась позиции, что каждый вправе жить в соответствии с теми установками и предпочтениями, кои ему близки, и нормально все: начиная от вкусов по отношению к одежде и заканчивая вопросами интимного характера, если человеку в создаваемых им условиях комфортно, и если что-либо происходит с обоюдного согласия — касаемо связей с окружающими. Не злословить о чьем-то выборе — вот это истинная феноменальность.

А еще именно с ней я совершила одну из самых, как принято считать, важных в жизни девушки покупок. В середине апреля мы выбирались в Беллингхем — присматривать платья к выпускному.

Выманить у Майка деньги было несложно — сложным оказалось уложиться в эту сумму, когда в глазах рябило от разномастных нарядов, сидящих на заманивающих в двери очередного магазина манекенах.

Впрочем, долго мы пороги бутиков не оббивали: Наташа уже в третьем отделе купила себе короткое платье нежно-персикового цвета с «летящей» юбкой и небольшими узорами из бисера на лифе. В жару, что обещают синоптики в начале июня, с ее слов, выряжаться в многослойные тяжелые юбки — сущий акт мазохизма. Я же в коротких моделях напоминала себе угловатого подростка: мало оголенных худых плеч, так еще и острые коленки да расстояние между ног резали глаз. И если с первым я давно смирилась, то со вторым, на фоне едва прикрывающей зад длины и потенциальных каблуков — увольте.

Платья в пол при ближайшем рассмотрении оказывались либо пошивами с расчетом на пышность форм в области груди, либо — слишком простыми и скучными, либо — полнейшей пестрой безвкусицей. В том же магазине, где отоварилась Наташа, мне понравилось только одно, из синего атласа, но обилие открытого тела смутило, и наряд отложился в голове с пометкой «на крайний случай».

А потом я вытянула вешалку с одной из распродаваемых моделей самого маленького размера — видимо, никому не подошедшего — и проронила короткое: «О», обернувшись в примерочной к зеркалу.

Это не было тем, в чем я себя представляла на главном школьном вечере. Это вообще с трудом можно было назвать платьем, о котором мечтала бы каждая девчонка, и уж подавно оно не кичилось лоском и вычурностью, но…

— Это — твое, — Наташа оглядывала меня со всех сторон, периодически заставляя повернуться боком, спиной или передом.

Оно было бледно-сиреневым. Как робкие мазки на лепестках белых лилий. С тоненькими бретелями, завышенной талией, подвязанной таким же маленьким шелковым шнурком. И легким, спадающим вниз, шифоном, из-за чего едва не просвечивались ноги.

— Оно мне нравится, — я водила ладонями по животу, там, где, как правило, располагался какой-нибудь подчеркивающий формы пояс. — Но оно… оно слишком простое. — От безнадежности положения хотелось взвыть: меня раздирало желанием как можно скорее купить его, и в то же время — скребущей неудовлетворенностью. — Я растворюсь в толпе, — удрученно вздохнула, теребя пальцами ткань, которую так и подмывало завернуть в пакет и унести домой. А потом — разреветься, увидев Нору Уэшвилл.

Увидев, как на нее посмотрит Тони.

Как посмотрит на любую разодетую (вернее выразиться: полураздетую) девчонку, и как никогда не посмотрит на меня.

— Ты, — Наташе удалось вложить в одно маленькое слово столько экспрессивности, что я моментально вынырнула из гнетущей воронки мыслей. Очевидно, ей многое хотелось мне поведать, да совесть не позволяла. Светлые глаза недобро блеснули. — Ты выделишься из толпы, где все будут выглядеть одинаково. Тебе идет это платье, Пеппер. Не говори глупостей.

Я покупала его, одновременно скрепя сердце и ликуя. Такое вообще возможно? В тот день я подумала, что у меня едет крыша, и придерживалась подобного мнения до сих пор.

Я влюбилась в эту конфигурацию легкости и нежности, покуда разум подсказывал, что я рискую сильно пожалеть, окажись на выпускном среди броских, пусть и под копирку, на конвейерный манер, и все же считающихся эталоном красоты девчонок. Впрочем, не в моем ли это было стиле? И я сейчас не только о платьях.

— Если ты начнешь грустить, то я — следом. Хочешь, чтобы я расстроилась? — Наташа пыталась поймать мой взгляд; ловя боковым зрением ее улыбку, я ценой самых упертых усилий не могла воспротивиться ее настроению.