Молодость с нами

Варя, не отрываясь, рассматривала лицо Павла Петровича. Он был перед нею молодым, полным энергии,

умным и очень красивым. У любви особые глаза, так же как и у ненависти. Любовь видит только лучшее в

человеке, красивое; ненависть — только худшее, безобразное. Не было для Вари Стрельцовой в Павле

Петровиче Колосове ни малейшего недостатка.

— Если правду говорить, — сказала Варя, не отрывая взгляда от лица Павла Петровича, — мне бы,

наверно, было очень интересно работать в институте. Оборудование там гораздо богаче, чем в заводской

лаборатории. Есть кого послушать, у кого поучиться. Но и на заводе я столкнулась с новым и очень интересным.

В последнее время я много читаю, Павел Петрович, и в одном журнале прочла о возможности применения в

металлургии расщепленных атомов. В статье, которую я читала, говорится о возможности контроля за доменной

печью с помощью радиоактивных изотопов. Вот я и подумала: “А нельзя ли изотопы использовать и в нашем

мартеновском цехе?” Но нет, нет, нет… — Она замахала рукой. — Об этом говорить слишком рано. Потом,

потом…

Как Павел Петрович ни расспрашивал, Варя так ничего больше и не сказала.

Павел Петрович ушел, и Варя стала припоминать все то, что происходило с нею в минувшие дни. Ее

очень взволновала возможность перехода в институт: наверно, это было бы замечательно. Вместе с тем ее не

покидала тревожная мысль: а не натворила ли она чего-нибудь такого во время своей болезни, отчего будешь

потом краснеть всю жизнь? Она вспоминала, что заходила в комнату Елены Сергеевны, что, потеряв силы,

осталась лежать в кабинете, даже что прижималась лбом к руке Павла Петровича. Одного она не вспомнила:

рассуждений о том, что тут чужой для нее мир; она просто не захотела об этом вспоминать, ей не нужны были

такие воспоминания.

4

Костя получил Олино письмо. Оля писала и от своего имени и от имени отца. Она рассказывала обо всем,

что у них произошло дома. Она возмущалась Костиным молчанием.

Но о чем он, Костя, будет писать? Так, как он писал матери, отцу и сестре не напишешь. А как же тогда?

Костя уже считал себя бывалым пограничником. Он узнал многое такое, что приобретается только

опытом, службой на границе, к чему приходишь не так-то просто, иной раз через мучительный стыд, от

которого готов бежать без оглядки, забиться в щель в камнях или в медвежью берлогу и сидеть там, не

показываясь людям. Но тебе не дают забиться в берлогу, тебя выводят на люди, ты стоишь перед ними, в полной

мере испытывая стыд, который сам же себе и уготовил, и этот публичный стыд — вернейшая порука тому, что

ты никогда больше не совершишь поступка, от которого так стыдно.

Еще в ту пору, когда таял снег, когда из-под него выползали округлые каменные валуны и, нагреваясь от

солнца к полудню, дымились, как вулканы, когда кочки на моховых болотах стояли красные от перезимовавшей

под снегом клюквы, когда вовсю трубили лоси и пели свои немудрящие песни глухари, Костя получил первый

такой предметный урок.

Он вышел однажды в лес. Резиновые сапоги не пропускали воду, ногам в толстых шерстяных носках,

которыми в изобилии его снабдила еще Елена Сергеевна прошлой осенью, было тепло и сухо, плащ, накинутый

поверх шинели, оберегал от холодных капель, густо падавших с ветвей. Костя, большой любитель естественной

истории, природы, шел, рассматривая древесные почки: что-то в них происходит, скоро ли начнут распускаться;

ковырнул сучком муравейник — обитатели его еще таились в глубине, в верхних слоях было пусто, понаблюдал

за тем, с каким упорством маленький пестрый дятелок долбил мертвую сосну, стараясь добраться до личинок

жука-короеда; сухая древесина, видимо, не поддавалась его усилиям, дятелок останавливался, с удивлением

озирался по сторонам и вскрикивал пронзительным криком.

Вдруг дятелок порхнул в сторону и на его месте оказалась большая черная птица — черный дятел, желна.

То ли он уже давно следил за возней малыша и она ему надоела, то ли появился с налета, — только он тоже

повертел головой по сторонам, тоже крикнул пронзительно, но более мощно, чем его пестрый сородич, и

клювом, подобным тяжелому кухонному ножу, так долбанул в сухое дерево, что только щепки брызнули по

сторонам. Потом он снова повертел головой, издал боевой клич, который, должно быть, обозначал: “Вот как

надо работать”, и улетел.

Маленький дятелок еще долго возился в развороченной древесине, вытаскивая из нее сонную жучиную

живность.

Костя бродил больше часу, все ему было в лесу интересно, все здесь кипело для него жизнью, хотя на

первый взгляд лес стоял пустой, мертвый. Костя размечтался, он вспоминал свои первые экскурсии с дедом,

отцом Елены Сергеевны, биологом и ботаником, от которого Елена Сергеевна унаследовала увлечение

биологией. Дед так умел рассказывать и так показывать, что природа перед маленьким Костей раскрывалась,

будто книга, напечатанная большими понятными буквами. Два человека, кроме отца, влияли на Костю в пору

формирования его интересов и увлечений: дед, заставивший полюбить природу, и дядя Вася, который своими

рассказами увлек Костю так, что Костя стал пограничником. Одно другому нисколько не мешает, рассуждал

Костя, граница — это природа; любовь к природе и знание природы только помогают пограничнику в его

службе.

Костя думал об отце, о том, что странно, как это отцовская профессия не увлекла его, Костю? Ведь отец

не меньше, чем дедушка и дядя Вася, любит свое дело, не меньше, чем они, рассказывал дома о своих

металлургических делах. Может быть, потому так получилось, что дед мог разложить перед своими

слушателями гербарии, коллекции бабочек, выставить из шкафа банки с диковинными существами, вывести