Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
В общем, женщины в Монтайю, как и в других местах, считались, по-видимому, «в качестве существ, связанных с магией и менструацией... важнейшими исполнителями погребального обряда» [441] . Они ухаживают за агонизирующими [442] . При отсутствии специализированных похоронных служб они играют главную роль в обмывании (символическом) покойного, а также в магическом обстригании волос и ногтей последнего. И наконец, они обряжают в саван [443] . После погребения, которое следует непосредственно за смертью и сопровождается многочисленной толпой, они судачат и перемывают всем косточки. В момент погребения отчетливо проявляется характерный для арьежского общества контраст между полами. Колокольный звон по покойнику в деревне различается в зависимости от пола [444] . Местное катарство, настроенное весьма женоненавистнически, пытается маскулинизировать обряд: мы уже отмечали в этой связи, что участниками consolamentum в Монтайю (кроме больного и «совершенного») выступают чаще всего мужчины из числа набожных альбигойских активистов, такие как Бело, Клерги или Бене. Но этот мужской шовинизм, вопреки или по причине своей еретической окраски, почти ничего не даст. И настанет день, когда добрый католик строго напомнит сыну катарского лекаря, что женщины тоже имеют право на воскрешение после смерти (II, 202)... С другой стороны, смерть дает повод подчеркнуть статус каждого. Мангарду Клерг, как
441
Mauss М. Essais de sociologie. P., 1968 — 69, p. 85, note 11.
442
Смерть На Роки со слов Брюны Пурсель (I, 388, 462).
443
I, 388, 390, 443: в Монтайю покойным лишь омывают лицо, которое потом накрывают.
444
II, 201. Кроме того, I, 462 (короткий интервал между смертью и погребением). О множестве участников похорон (на которые может собраться большинство населения деревни) см.: I, 206.
445
См. гл. XXIII.
По ту сторону обрядовых структур смерти (менее развитых, чем это будет в XVIII веке) остается главный страх, который терзает умирающего, его близких и всех, кто его любит. Он не связан в принципе с кончиной как таковой. Он касается спасения в ином мире. Мы поговорим об этом подробнее в главе, посвященной религиозным представлениям. Однако уже здесь дадим некоторые сведения по этому поводу.
Для добрых католиков (они есть... даже в Монтайю, но Регистр Жака Фурнье почти не обращает на них внимания) хорошо умереть — это значит отдать себя воле Божьей в наилучших возможных условиях. Мы уже обращали внимание на короткую фразу пастуха Жана Мори. Будучи тяжко болен, почти в агонии, он в момент истины решился не поддаваться стареющим сиренам ереси, которые соблазняли его фактическим самоубийством путем endura. Овчар из Монтайю восстает: Только Богу дано убить меня, никак не мне [446] {240} . Католическое спасение души, несмотря ни на что, нуждается не только в таком твердом отказе. Оно, если возможно, предполагает после еще и мессы за упокой души умершего. Речь не идет о тысячах месс, как это будет в Провансе эпохи барокко [447] , когда завещатели обременят служителей культа бесконечным количеством поминовений... Но движение в этом направлении как раз намечается среди католиков городков верхней Арьежи в 1300—1320 годах. Зачастую оно требует от тех, кто бродит по свету, изрядных расходов звонкой монетой и лишних перемещений. Когда мы добрались до перевала, — рассказывает Эсперта Сервель, которая, несмотря на еретические заскоки мужа, сохранила искренние чувства к римской вере, — муж от меня отделился... Через какое-то время он умер на Пертусском перевале и был похоронен на кладбище при церкви св. Марии в Пертусе... Я тогда жила в Лериде, где умерли два моих сына... Через год или два после смерти мужа я с двоюродным братом Гийомом ден Орта, который был поверенным мужа, отправилась в Пертус. Там мы заказали мессы за упокой души мужа и отпущение грехов на кладбище. Теперь я уже не припомню точно, где находится могила мужа (II, 454—455). Отметим, что тарасконка Эсперта Сервель, которая держит такую речь, живет в иберийском изгнании в бедности и от скудости нанимается на сезонные работы в жатву. Отметим, с другой стороны, что особых чувств к покойному она не сохранила, поскольку быстро забыла точное место могилы мужа на кладбище св. Марии в Пертусе. Но бедная одинокая женщина пускается на значительные расходы в добром католическом духе ради заботы о спасении души усопшего мужа, для чего требуется, чтобы жена и кузен покойного заказали служить за него мессы, даже если при жизни тот не был примерным мужем. Эсперта Сервель не злопамятна.
446
II, 484. В Монтайю и вообще в графстве Фуа не заметно ни малейшей склонности к самоубийству как таковому, в том смысле, в каком мы понимаем этот акт. С этой точки зрения Монтайю, стало быть, находится совершенно за гранью «цивилизованного» мира современной эпохи, который оказался насквозь пронизан суицидальным настроен (см. работы Дюркгейма). Но... крестьяне-катары ставят, разумеется, огромную проблему endura. Если быть строго последовательными, это особая разновидности суицида. Endura предстает как сугубо религиозный акт, направленный на спасение (II, 58). Но что за этим скрывается на уровне бессознательного или малоосознанного?
{240}
Великий французский социолог Эмиль Дюркгейм (1858—1917) видел в относительной частоте самоубийств в современном ему обществе признак морального бедствия. «Семья перестает быть политическим делением и становится центром частной жизни... местных отечеств больше нет и быть не может... [происходит] исчезновение вторичных органов социальной жизни» (то есть семьи, общины и т. п.) (Дюркгейм Э. Самоубийство. М., 1994. С. 388—389).
447
Vovelle М. Piete baroque...
Смерть среди людей, которые относительно верны Римской церкви, нам известна только из мимолетных заметок. И наоборот, множество взаимодополняющих текстов позволяет если не количественно, то качественно охарактеризовать смерть приверженцев ереси в Монтайю. В иноверческой деревне Монтайю смерть катара не является ли просто смертью?
Заботы о спасении в приходе желтых крестов принципиально не отличаются от того, что можно видеть в каталонской эмиграции. Разница больше в средствах, чем в целях; больше в земных молящих, нежели в небесном результате. «Нищенствующие» братья не могут, по мнению Пьера Мори, спасать души, на самом деле для них после соборования нет ничего важнее, чем усесться за стол и пожрать (II, 29—30). Вывод доброго пастыря и всех монтайонцев категоричен: Обратимся к добрым людям! Они, по крайней мере, умеют спасать душу. Такова навязчивая идея, возникающая почти на каждой странице Регистра, когда поднимается вопрос о «совершенном», о consolamentum или endura. И «добрые люди», которые в любое время (за исключением ливня, разумеется) готовы ради этого карабкаться в гору, по первому зову тут как тут [448] .
448
III, 264. Дождь (средиземноморский ливень, столь хмурый и грозный по сравнению с бретонским или нормандским хилым дождичком) в большей степени, чем снег, способен остановить «добрых людей», неустрашимо несущих consolamentum (III, 308).
Таким образом, крестьяне Монтайю умеют приготовиться к близкой смерти с полным знанием дела, при условии, что болезнь оставит им некий минимум сознания. Со всей ответственностью принимают они риск, который подразумевает consolamentum, иначе говоря, перспективу мучительной endura (следствие еретикации): она добавляет к естественным страданиям от болезни муки голода, а у самых твердых еще и жажды [449] .
Вот пример агонии Раймона и Гийома Бене,
сына и мужа крестьянки Гийеметты Бене (I, 474): по доброй воле, того хотя, того желая, оба тяжелобольных в последней стадии один за другим приняли предложенное им «утешение», согласившись, если придется, на «воздержание» до самой смерти. Скорая и милосердная смерть избавляет их от исполнения обета: они умирают сразу после того, как Гийом Отье их «утешил».449
Рекорд выживания в состоянии полной голодовки при endura составляет тринадцать дней и тринадцать ночей (III, 131) или пятнадцать дней (I, 235). Ср. с Руергом 1643 г. (четырнадцать дней полной голодовки во время неурожая: Le Roy Ladurie. Paysans de Languedoc. 1966, p. 499). _
Гийеметте Бело и На Роке, старым крестьянкам из Монтайю, не выпало такой удачи. Однако они умеют проявить себя достойными испытания. На грани endura Гийеметта Бело отказывается от поддержки кюре, предлагающего ей причастие (I, 462). На Рока же героически, вплоть до самой смерти, держит сухую голодовку. Пятнадцать-семнадцать лет назад, — рассказывает Брюна Пурсель, — на Пасху, уже в сумерках, Гийом Бело, Раймон Бене (сын Гийеметты Бене) и Риксанда Жюлиа из Монтайю принесли ко мне домой на «bourras» (кускок грубой холстины) На Року, которую, как тяжело больную, только что еретиковали. И говорят мне:
— Не давай ей ни есть, ни пить. Не надо!
В ту ночь я, вместе с Риксандой Жюлиа и Алазайсой Пелисье, ухаживали за На Рокой. Мы много раз взывали к ней:
— Поговори с нами! Скажи нам хоть что-нибудь!
Но она отказывалась разжать зубы. Я хотела дать ей бульона из свиной солонины, но нам не удалось открыть ей рот. Когда мы пробовали попоить ее, она сильно сжимала рот. И так два дня и две ночи, в третью ночь, на заре, она умерла. А когда умирала, на крышу моего дома прилетели две ночных птицы, люди называют их «gavecas» (совы). Они так кричали на крыше, что я, заслышав это, сказала:
— Черти явились по душу покойной На Роки! (I, 388).
Замечательный текст [450] . Рассказчица Брюна Пурсель из ненависти к отцу, своей незаконнорожденности и по глупости собрала в сознании неудобоваримую смесь христианства и бесовско-языческих суеверий, которая, вероятно, являлась одним из аспектов монтайонской религиозности до местного утверждения катарства [451] {241} . Мужество На Роки, старой крестьянки, готовой принять endura ради небесного спасения, остается непонятным Брюне Пурсель. Она слушается только движения собственного сердца, пытаясь спасти жизнь умирающей бульоном из свиной солонины.
450
См. также прекрасный текст (II, 426) об агонии Югетты из Ларна, которая после еретикации пребывает в мучительной endura. Скоро ли мой коней,? — спрашивает Югетта у окружающих, в частности, у «совершенного», который ждет ее последней минуты.
451
Ср. анекдот с совами и эпизод в Бурбонне (прямо на север от окситанской границы), зафиксированный в 1910-х гг. Е. Гийоменом: «Ходила там легенда о пращуре нынешнего отца Гобера (арендатора), о неком Франсуа, которого звали Фанши. Был он великим колдуном в своем роду. В час его смерти явилась загадочная сова, села на балдахин над кроватью и взлетела только в момент положения во гроб. Понадобилось восемь быков, чтобы везти этот гроб» (см.: Guillaumin Е. Le Sindicat de Baugignoux, P 1959, chap. II, p. 26; это место указала мне Мадлен Ле Руа Ладюри). См. также гл. XIX, появление кошек (= чертей) возле смертного одра одного инквизитора. О переносе душ животными-чертями см. гл. XIX И XXVII. О мистической связи кошки и совы, существ дьявольских, см. волшебно-фольклорную сказку Готфрида Келлера «Котенок по имен Зеркало» в антологии: Allemagne fantastique… 13 contes... 1973, p. 414 — 443.
{241}
Готфрид Келлер (1819—1890) — швейцарский немецкоязычный писатель и общественный деятель, автор романа воспитания «Зеленый Генрих» (1855). Сказка «Котенок по имени Зеркало» входит в цикл рассказов, сказок, преданий «Люди из Зельдвилы» (1-й выпуск — 1856 г.). У одного котенка была такая гладкая и блестящая шкурка, что его прозвали Шпигель («Зеркало»). Оставшись бездомным после смерти хозяйки, он попадает к чернокнижнику по имени Пикайс, которому для его магических занятий нужно кошачье сало, и заключает с колдуном договор, по которому тот кормит котенка, а Шпигель соглашается расстаться с жизнью после того, как хорошенько разжиреет. Котенок обманывает жадного Пикайса, обменивая договор на обещание добыть для чернокнижника клад и прекрасную девушку в жены, но золото лишь приносит несчастье, а молодая девица оборачивается старой ведьмой. Свои дела Шпигель устраивает с помощью живущей у оной ведьмы совы, которой он, в свою очередь, помогает освободиться от колдуньи.
Не менее поучительна агония Эсклармонды Клерг из Монтайю, дочери Бернара Клерга (тезки байля) и его жены Гозьи. Бернар и Гозья — чета крестьянская (I, 475; III, 356—365). Она убирает репу. Он, будучи мастером на все руки, способен, вооружась буравом, покрыть крышу своего дома новым «бардо». Их дочь Эсклармонда, еще юная, выходит замуж за некоего Адела из деревни Комюс (Арьеж). Добрый, брак, хорошо начинает свой путь Эсклармонда, — с удовлетворением заявляет Гийом Бене, крестный отец молодой женщины и кум Гозьи. Увы! Эсклармонда тяжело заболевает. И возвращается умирать, как подобает, в domus отца Бернара Клерга. Здесь она ложится ближе к очагу на кухне. Мать Гозья заботливо ухаживает за нею, по ночам делит с ней ложе. Отец же, Бернар Клерг, устраивает себе постель отдельно, в комнате рядом. Гозья любит дочь, но желает ей смерти и того, чтобы Бог в конце концов принял ее, ибо она разорилась на лекарства и на лекарей ради ее исцеления. Напрасные траты.
Гийом Бене как крестный считается в первую голову ответственным за спасение души крестницы, а потому убеждает куму Гозью заказать еретикование Эсклармонды. Остается только добиться согласия молодой больной. Та дает его от всего сердца, слишком слабая для лишних разговоров, она в знак согласия лишь тянет руки к крестному. Надо быть зверем, чтобы в этих обстоятельствах отказаться дать утешение женщине. Не жалеют трудов, чтобы отыскать «совершенного» Прада Тавернье. На церемонии присутствуют, как обычно, мужчины и женщины кланов Бело и Бене. Она проводится в пятницу вечером, в час первых снов, на кухне, без ведома отца Эсклармонды, Бернара Клерга, который храпит в соседней комнате. Раймон Бело, по доброму правилу, приносит с собой восковую свечку, чтобы в кухне было светло без зажженного очага. В комнате умирающей холодно: пост. Но благо души важнее блага телесного, особенно для очень больного человека.
В таких условиях проводится consolamentum Эсклармонды, после чего «совершенный» получает за труды мзду (II, 364—365) и удаляется. И теперь для еретикованной-утешенной встает проблема endura. Гозья Клерг проявляет по этому поводу естественные для любящей матери реакции. Она восстает против маскулинной суровости убийственной для дочери голодовки.
— Отныне не давай дочери ни есть, ни пить, даже если будет требовать, — наставляет Раймон Бело мать больной (III, 364).
— Если дочь попросит, я не откажу ей ни в еде, ни в питье, — отрезает Гозья Клерг, будучи прежде всего матерью.
— Коли так, ты поступишь во вред душе Эсклармонды, — огорченно заключает сын Бело.
Вопрос о пище, к счастью для согласия между монтайонцами, так и не будет поднят. Эсклармонда Клерг умрет на следующий день, в субботу, в третьем часу. За все время она не попросила ни пить, ни есть. Это воздержание имело причиной волевое усилие или слабость? Мы не знаем. Но молодая крестьянка смогла продемонстрировать перед consolamentum и перед смертью трогательную заботу о душе, о ее спасении.