Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Силы добра и зла у постели одного больного. 1495. Гравюра.
Аналогичную потребность в небесном спасении (тоже несколько умеренную любящим материнским сердцем) обнаруживает с еще более отчетливой непосредственностью поведение Гийома Гилабера, пастушка из Монтайю [452] .
В пятнадцать лет, в возрасте, когда молодые пастухи, более проворные, чем их отцы, карабкаются по крутым горам, отыскивая в скалах овец, Гийому Гилаберу пришлось оставить своих баранов. Открылось кровохарканье (туберкулез?). Он слег. Старшие друзья, Гийом Бело и Раймон Бене, оба катары, имели большое влияние на прикованного к постели подростка. Кроме того, — и это еще более усиливало зависимость — многое связывало Гийома Бело, убежденного альбигойского активиста, и domus Гилаберов. Этот domus в выгодном положении, он благодарно принимает иноверческий свет, исходящий от сильной личности Гийома Бело и, шире, от дома Бело. Связи Бело—Гилабер подкрепляются,
452
Материалы о Гилабере рассеяны по нескольким показаниям: от I, 390 до I, 430.
Все способствует еретикации Гийома Гилабера, уже сильно ослабленного болезнью. (Болезнью, которая, отметим попутно, рыскает вокруг да около его дома. Гийеметта, сестра нашего Гийома и жена Клемана из деревни Жебец, тоже слегла в постель в отцовском domus, вдали от осталя своего супруга, который покинула на время нездоровья. Она лежит в кухне Гилаберов на соседней кровати рядом с умирающим братом Гийомом [453] . И вместе с ней спит ее ребенок!) Юный Гийом — это главное беспокойство Гийома Бело; последний изо всех сил подталкивает его к утешению. Алазайса, супруга Арно Форе, тоже склонна к такому исходу для своего юного брата. В этом она опирается на свои еретические взгляды, одновременно убивая двух зайцев. Она видит в этом способ положить конец семейной ссоре, возникшей между ее отцом Жаном Гилабером и мужем Арно Форе со времени свадьбы. Жан задолжал Арно приданое Алазайсы! Арно Форе позволит провести себя жене, теще Аллеманде Гилабер и куму Гийому Бело. Игра сыграна: Алазайса воспользуется еретикацией юного Гийома, чтобы примирить мужа, отца и брата. Трогательная сцена: два свояка, Гийом и Арно, один из которых у порога смерти, прощают друг другу обиды.
453
I, 429. Отметим, что связи Форе—Гилаберов из Монтайю с семьей Клеман из Жебеца были двойными, поскольку дочь Клеманов была одновременно супругой одного из Форе (импотента), близкого родственника Гилаберов (гл. IX).
Внезапно все оборачивается настоящей трагедией. Прекрасный, достойный античности диалог противопоставляет юного Гийома и его друга Гийома Бело матери, Аллеманде Гилабер. Мать любит сына всем сердцем, но думает и о будущем своего domus, которое будет поставлено под угрозу, если инквизиторы получат донос о consolamentum мальчика.
— Товарищ, (socie), — обращается Гийом Бело к Гийому Гилаберу, который уже слабел на глазах, — хочешь, я схожу за врачом, который спасет и душу твою, и тело?
— Да, — отвечает Гийом, — очень хочу. Сходи за добрым христианином, пусть примет меня в свою веру и в секту свою, пусть приведет меня к доброй кончине (I, 422—423).
Аллеманда, мать Гийома, заслышав такие речи, сразу приходит в беспокойство, раздираемая противоречивыми страхами:
— Сын, — говорит она больному, — не делай этого. Хватит и того, что я тебя теряю, ибо нет у меня другого сына. Упаси меня Боже еще и от того, чтобы из-за тебя я потеряла все добро (по причине доноса).
— О, матушка! — отвечает Гийом, который почтительно обращается к матери на «вы», — Умоляю вас, позвольте прийти доброму христианину, который спасет мою душу.
— Сын, не делай этого!
— Матушка, молю вас, выполните мою просьбу. Не мешайте.
В конечном счете Алазайса, сестра Гийома, в страстной речи убеждает мать Аллеманду позвать «доброго человека»: он спасет душу юноши. Побежденная, убежденная и все-таки обеспокоенная, Аллеманда уступает. Решающий аргумент вставляет Гийом Бело: благодаря мощной защите кюре Пьера Клерга, тайного катара, инквизиторы, говорит он, не причинят вреда виновникам проведения еретикации в деревне (I, 414).
Утешение Гийома Гилабера, осуществленное «совершенным» Прадом Тавернье, имело место в присутствии всей родни юного умирающего: сестер, матери, свояка. Вскоре мальчик умер. Кувшин масла да несколько рун шерсти компенсировали труды «совершенного». Щедрое жалование.
На Рока, Гийом Гилабер и им подобные раздвигают представления о границах мужества. Но это создает проблемы и порождает напряженность. В Монтайю, как уже отмечалось, обладающие умом и сердцем женщины потихоньку, правда, без видимых результатов, восстают против такого рода благодеяний, а фактически злодеяний: Неужели я позволю моему ребенку помереть от голода через endura? Стоит ли рисковать утратой всего добра, если еретикация сына раскроется? [454] Вне деревни желтых крестов, получившей иммунитет от сомнений благодаря героическому конформизму одной группы людей, упадничество проявляется еще более отчетливо. Катарский дух в таких деревнях как Кие, Арк, Жюнак и даже Прад, исчезает. Отдельные личности, временно поддавшись соблазну предсмертного утешения, восстают затем против строгостей endura. В частности, требует своего материнская любовь: мы уже видели, как в Арке Сибилла Пьер, жена овцевода, отказывается после еретикации (впрочем, сомнительной) отнять своего ребенка от груди (II, 414—415). Она не одинока. В одном лье от Монтайю, в деревне Прад, тяжело
заболел двух- или трехмесячный ребенок Мангарды Бюскай. Гийом Бюскай, деверь Мангарды, предлагает ей — ересь из ересей! — устроить ребенку перед смертью утешение с последующей endura, «чтобы он сделался ангелом» (I, 499, 219; III, 144). Мангарда дает достойный ответ:454
См. гл. XIII.
— Я не стану лишать ребенка титьки, пусть живет (I, 499).
В Акс-ле-Терме мать овцевода Гийома Эсконье, утешенная и обреченная на endura без мяса, негодует на детей, которые умыслили против нее такое решение (II, 15 — 16). Любовь к мясу у старой овцеводки проявляется сильнее, чем любовь к небу (III, 143). Гайарда требует пищи, она бранит дочь, которая из благих побуждений лишает ее оной. В Жюнаке тяжело больной Бернар Марти был утешен Гийомом Отье. Два дня и две ночи он не принимал пищу, пробавляясь чистой водой. На третий день, взроптав от голода, он капитулировал и отступился от endura. Братья и сестра, следившие за его голоданием, уступили, дали ему хлеба, вина, мяса (III, 264—266). Даже обладая сильнейшей в мире волей и будучи каким угодно катаром, удовольствия от суицида не получишь.
Когда слишком требовательная еретическая вера подобным образом поколеблена, смерть по католическому обряду предлагает альтернативу душе, желающей спасения, но при меньших усилиях. Мангарда Бюскай в какой-то момент задумывается о подобном решении для своего ребенка, а Раймонда, свекровь Мангарды, имела личный опыт альтернативы: в ее последние минуты «добрый человек» и кюре по очереди вели осаду ее смертного одра (I, 494—507).
Завершая эту главу, вернемся, однако, в деревню, о которой идет речь, в саму Монтайю.
Все известные случаи еретикации вызывают у наших крестьянок и крестьян, молодых и старых, сходные заботы и одну и ту же позицию в отношении смерти. Главной, беспокоящей проблемой, глубоко выраженной пастушком Гилабером, остается проблема спасения души. Страх перед небытием, как таковой, не представляется действительной причиной. Забота о спасении души может быть социализирована, как в случае с Гийомом Гилабером: его еретикация переживается коллективно всей семьей, близкими, друзьями, кумом и любовником родственницы и т. д. И та же забота может проявиться, напротив, индивидуально: вспомните пример На Роки. Неукротимая в своей голодовке, она переживает агонию в явном одиночестве. Фактически такая забота о спасении, как самое главное дело перед лицом смерти, феномен культурный: она исходит из domus. Под нажимом деревенского квазиколлектива Праду Тавернье приходится нарушить формальное правило своей катарской веры. Он вынужден давать consolamentum людям, которые уже без сознания или ради альбигойского спасения души даже — скандал! — младенцам!..
Итак, забота культурная и коллективная. Но, в конечном счете, христианская, даже католическая, в традиционном смысле этого термина. И это несмотря на радикальную разницу взглядов. Наши мужики (а кто бы сомневался) не гугеноты, которые в одиночку ведут диалог с Богом {242} . Им, чтобы попасть на небо, нужен посредник. Посредник-кюре для тех, кто остается в католической ортодоксии. Посредник-«добрый человек» для тех, кто, как На Рока и люди Монтайю, не питает доверия ни к приходским священникам, ни к братьям-миноритам, считая их вконец испорченными [455] . Между Богом и его творением должен быть, таким образом, третий. Священник для одних, «совершенный» для других. Умирают, по возможности, в окружении своих по domus и родни. Но прежде и раньше всего при их поддержке выбирают посредника (в соответствии с символом веры, исповедуемым в данном месте и в это время), еретика или ортодокса, «доброго человека» или священника. Идеал постоянен — не умереть в одиночку и спасти душу.
{242}
См. прим. 37 к гл. I. Один из главных принципов протестантизма — отрицание церковной иерархии как посредника между верующими и Богом; каждый христианин вступает в отношения с Господом напрямую.
455
См. выступление Алазайсы Форе: I, 422-423.
Глава XV. Культурные связи и структуры социальности: книга и посиделки
После domus и пастушьих хижин, после рассмотрения бытовых жестов, супружества, рождаемости, возрастных категорий и смерти я хотел бы перейти к проблемам культуры и крестьянского менталитета Монтайю. Культура и менталитет, иначе говоря, прежде всего передача культуры, посредством книги или без нее, через многообразие форм общения. А также крестьянское понимание времени, пространства, природы. Короче говоря, я представлю далее, насколько возможно, краткий курс философии Монтайю. В связи с исследованием такого рода появится также объемистое досье по крестьянской религиозности и антирелигиозности в их вариациях: языческий фольклор, католицизм, катарство, антиклерикализм и натурализм и даже деревенский материализм (при этом само собой разумеется, что в отношении катарской страты у меня нет намерения давать исчерпывающее изложение альбигойской теологии; хотелось бы только попутно показать, как эта теология обретает плоть в толще социального, в сердце конкретной деревни). Другие направления: все, что касается индивидуальной или коллективной этики и системы ценностей, норм. Это, впрочем, подведет нас к некоторым политическим и религиозным проблемам общественной жизни. Кроме того, придется вернуться — но с несколько иной точки зрения, чем в предыдущей главе — к рассмотрению великого вопроса об отношении крестьян к смерти. Или, точнее, к тому, что находится по ту сторону смерти. Вопрос, рассмотренный в этом ракурсе, охватывает значительную часть того, что обычно обозначается родовым именем «колдовство» или суеверие, и то и другое в Монтайю касается важных отношений, которые в фольклорном или местном менталитете поддерживают между собой деревня живых и деревня мертвых.