Морок

— А как? Подскажи варианты…

Олег бессильно опустился за стол. Разговор со своей сильной половиной выматывал его волю. Он с содроганием поглядел на Губу.

— Губа… — Начал он судорожно. — Ты поверь… Это не я. То есть… я, но не…

— Мы?! — Внёс уточнение Виолент.

Олег обжёг его ненавидящим взглядом.

— Губа… — Само обращение к пострадавшему от его руки, было неподъёмно-тяжёлым. Язык просто вяз во рту. — Губа… П… П-пр… Прости…

— Ну, вот и дождались. — С некоторой долей облегчения произнёс Виолент. — А я всё думал: родишь, не родишь. Молодец. Только что ж ты жевал так долго это «прости»? Ты же Совесть! У тебя такие вещи должны слетать с уст молнией!

— Помолчи, а?! — Олег был опустошен.

— Хорошо-хорошо! Не буду тебя сердить. Я, пожалуй, дорасскажу историю, ты ведь главного не знаешь. Ну и вот… За три неполных месяца Губа превратился в жалкое омерзительное существо, которое и презирать уж никто не презирал. Издали жалели и предусмотрительно обходили. Нельзя сказать, что его регулярно били. После «губнушки» его практически не трогали, если не считать мимоходные пинки и плевки. Губа сам скатился. Повлияло тут, скажем, всё: и унижение и общественный игнор и твоя ранняя обработка. Пардоньте! Наша обработка. Губа сдулся, постарел и ушёл глубоко в панцирь, если, конечно, было чему уходить. Он бросил сопротивляться. Спал теперь в пыли и жрал помои. Думал ли о чём? Наверное, да! О том, как больше насобирать огрызков со столов да под столами, и незаметненько пробраться в свою норку. Ты, вероятно, спросишь, а куда же смотрело офицерское сословие? Что ж они? Отвечу: никуда не смотрело. О факте знало, но не смотрело. Так проще. Делать вид, что ничего не происходит. От проверок его прятали, да и так тоже… В строй не ставили, на перекличках фамилию обходили. Он был призраком. Издержкой армейской машины. Таких «чертей» было не мало и все они были тихи как жучки. Неприятностей и хлопот не доставляли. Правда, однажды могли аукнуться, как стреляющая раз в год палка. Поэтому начальство жаждало их дембеля, больше, чем они сами, чтоб поскорее вымести эту слизь за забор. А чего? Философия не хитрая и пробитая временем. Тысяча «чертей» увольнялись в запас так, чтобы скоро раствориться на «гражданке». Случись бы всё привычно и на этот раз, если бы судьбе не угодно было поставить в этой истории трагическую точку.

По мере рассказа Виолента, у Олега что-то скручивалось внутри, сдавливалось и вырывалось из тисков в поисках свободы. Его мутило, но не физиологически… Музыку, как он не старался, не мог вызвать в себе. Чтобы трусом спрятаться за неё, подпитаться… Она ушла, оставив его «один на один» с этим монстром Виолентом. Губа же стоял внизу под окном тихо, не слышно, словно учебное пособие, по которому толкуют тему. Лоб его был опущен, глаза тоже… Ах, как хорошо, что он не смотрит мучителю в глаза. Олег понимал, что это всё мираж, наваждение, но… Никогда ему ещё не было так страшно, как сейчас… Надо бы проснуться. Надо…

— … а дело в том, что рядовой Зельдин… — Влетал в сознание голос Виолента, — давно не писал письма на Родину. В гражданской жизни у него осталась престарелая мать, для которой он был единственным любимым сыночком. Надо сказать, Губа не отличался тягой к эпистолярному жанру. Однако, нет-нет, да пописывал письма маме, пока был в вашей… Нашей части. Очень скоро у него не стало хватать на это времени, ты его стал приобщать к другим полезным занятиям, а затем, уже на новом месте, он потерял наклонности к чему-либо навсегда. Се ля ви, как говорят в Лягушантии! Тем не менее, письма от матери накапливались, разумеется, в той части, откуда он уехал. Начштаба в силу занятости и лени, не отписывался, но когда мать каким-то образом через звонок поинтересовалась, где её сын и что, собственно происходит… О-о! Тогда пересравшись, двадцатиконвертную стопку быстро отправили туда, где проходил службу убывший рядовой Зельдин. Письма получили и быстро сообразили, каким боком вся эта канитель может выйти. Губу нашли, отряхнули, умыли, причесали и почистили. После чего отправили в штаб, где его ждал в кабинете зам по воспитательной работе. Хмуро подвинув Губе внушительную пачку конвертов, замполит распёк солдата за сыновью нерадивость и безответственность. Пододвинул… Не дал, а пододвинул шариковую ручку и чистый лист. «Читай! А потом отпишешь ответ. И смотри там… Не дури! Пиши: всё хорошо… Отошёл к окну, не выдерживая запаха помойки, отвернулся. Он не мог видеть, как Губа читает письма, как слёзы падают на неровные строчки. Он разглядывал воробьёв на веранде. Зато услышал, как хлопком выстрелила захлопнувшаяся дверь. Губа не дочитав письма, смылся, так и не отписав ответ. Его нашли, не сразу, но нашли… Ноги бились в конвульсиях, но удавки мастерить он не умел. Поэтому жизнь ему успели спасти и впервые (ну, надо же) окружили заботой. След на шее, который тебя поразил — это след от перекрученного ремня. Не правда ль, впечатляет?

— Хватит… — Обезвоженным голосом попросил Олег. — Перестань. Всё.

— Отнюдь, мон шер, это не конец. Губа, наконец, получил отдушину. С ним стали обходиться как с ребёнком. Офицеры заговаривали ласково, и от солдат он получил некоторую поддержку, достаточную, чтобы огородиться от зла остальных. Все хотели одного: чтобы он дослужил спокойно и ушёл спокойно. Штабной писарь, потренировавшись, приспособился к его почерку и отписал его матери нужный ответ. Казалось бы, всё на мази. Но тут происходит второй суицид. Губа режет себе вены. Причём так безграмотно, да ещё гвоздём… Его отвозят в госпиталь, где обработав раны, колют успокаивающими средствами. У военных врачей таких суицидчиков полна коробочка. Их ничем не удивишь и не проймёшь, и поэтому они оставляют его без всякого на то контроля. А зря… На четвёртый день вечером санитары находят Губу в туалете, в одной из кабинок. Украденным скальпелем тот вскрыл себе живот. Сделал, буквально, харакири… Кто видел, утверждают: весь кафель был красным. Ноги медбратьев разъезжались, скользя в густой крови… Теперь, друже, пожалуй, всё…

Огромный кол застрял в горле у Олега. Он не мог его не сглотнуть, не выплюнуть. Причудливые круги плясали в глазах. Хотелось сунуть два пальца в рот и… Но причём тут физические проявления. Тут всё имитация. Кроме души…

— Он что… Не живой? — Слова дались ему не сразу. Вернее посыл данных слов (в портале не размыкают губ). В вопросе этом он вовсе не нуждался. Совсем не нуждался. Но отчего-то родил эти никчёмные тупые слова.

— Ты меня удивляешь, брат. Кто же тебе СЮДА живого вызовет?! Конечно, нет.

Виолент ждал, пока Олег скажет что-то ещё, но тот только тяжело раскачивался на занятом им табурете. Было неистепимо душно и хотелось выйти.

— Тебе плохо? — Поинтересовался Виолент. — Что-то ты побледнел лицом.

— Устал. — Прошептал Олег. — Домой хочу…

— А-а, ну это быстро… Подискутировать не хочешь? Подвести философскую базу под эту историю?

Олег медленно встал и плотно подошёл к Виоленту. Глаза того светились любопытством.

— Не хочу. — Ответил Олег. — Разберусь сам.

— Разберёшься с кем?!!! Опять же со мной. Только в вашем измерении это будет выглядеть бормотанием в стенку. Бредом сумасшедшего. Давай, счас, пока мы ещё разделимы… Вот смотри: любопытен факт! Губа, он же Артур Зельдин, патологически боялся боли. Своей, разумеется. А уж о крови говорить нечего! Он был жизнеохоч, труслив и приспособляем как таракан. А тут… Три суицида подряд, да ещё с таким изуверством. Не срастается что-то, а?!

Олега тряс ужас, вымораживая все другие эмоции. Не то чтобы он боялся мертвецов, тут другое… Анкерным болтом вкручивалось понимание: С НЕГО ПРИШЛИ СПРОСИТЬ. Там за оконным проёмом стоял УКОР.

— Убери его. — Еле слышно выдавил Олег. У него не оставалось сил. Становилось трудно дышать.

— Что? — Виолент, казалось, в самом деле, не расслышал. — Знаешь, какая деталька: в одном из писем, мать обещала сыну приехать к нему на двадцатилетие. Напечь пирожков с яблоками как он любит, и приехать в часть погостить. Угостить его, кровиночку и его товарищей…

Бешенство мутной водой перекрыло все шлюзы разума. Рука вылетела навстречу горлу Виолента, ударилось ладонью о кадык, охватило жадной хваткой.

— Задуш-ш-шу…

Послышался смех. Шея не скукожилась под тисками. Не сжалась от удара. Наоборот. Стала непомерно широкой в охвате, могучей. Виолент смеялся.

— Задушишь?! Разве такое быть может?

Олег чувствовал, хватка слабеет, пальцы бессильно немеют, а ярость исчерпывается капля за каплей. Энергия, воля уходит как дым. Виолент вскинул вверх брови и рука душильщика опала вниз.

— Не дури, мон шер! Так не бывает! У тебя есть минута сделать выбор. Какой? Думай сам!

Олег с испариной на лбу огляделся. Теперь его лихорадило, словно в домике включили на полную мощь кондиционер. Озноб, жар — следствие температурных явлений. Но Олег не мог этим страдать в физиологическом плане. Разве что с ума сходил… Нестерпимо хотелось проснуться. Очнуться…

Внезапно что-то поменялось. Или добавилось. Олег почувствовал давление извне. Как иголочками стало покалывать в верхней части затылка. Он осмотрелся и тут его прошиб настоящий леденящий страх. За оконной рамой, очень близко к ней, стоял Губа и смотрел ему в глаза. Прямо в глаза.

Взгляд его очистился от болезненной слезливости. Сейчас он был чист и вмещал в себя сотню значений. Выбирай или додумывай сам. Головной не мог определить, как он смотрит: с укором, болью, гневом или осуждением. Ему казалось: и так и так… Ужас полоскал каждую клеточку мозга, ветерок ходил по позвоночнику. Губа смотрел молчаливо непроницаемо. Не моргая. И казалось, ждал чего-то… Олег и рад бы оторваться, да куда там… Взгляд не отпускал. Чего-то требовал или ждал… За страхом пришла горечь, сухая и терпкая. Она собиралась в горле и разливалась ядом по пищеводу. Жгла. А потом Олег испытал боль. Дикую, невероятную. Калёным железом она прожгла внутренности. Дотронулась до сердца. Разорвалась в голове. Глаза застила пелена. Потом что-то лопнуло как мозоль и щёки окропило мокрым. Олег плакал…