Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

Где-то в глубине памяти, невесть почему, всплыла известная картина, хранимая в семье — шевалье Франсуа де Шляпендаль, лейтенант мушкетёров при дворе Людовика XV — смотрит на него, опираясь на шпагу.

Именно он, согласно семейным преданиям, поймал в Бресте переодетого английского шпиона, был ранен, за что и получил от короля титул виконта. Потом была Революция, побег в Бельгию и годы забвения.

И вот теперь, спустя полтора века, его далёкий потомок Люсьен де Шляпендаль снова был капитаном.

Снова военным лётчиком.

И у него была цель.

25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.

Лёха выровнял свой «Энвой» после очередного сумасшедшего финта прямо над самой водой, так низко, что казалось, винты вот-вот начнут чертить пенные борозды на поверхности. Самолёт казался повис у него на руках, был тяжёлый, вялый, как выжатый лимон, и Лёха с остервенением, почти судорожно пытался вытянуть его вверх, выгрызая у неба хоть сколько-то метров высоты.

Рукоятки оборотов были вдавлены вперёд до упора, настолько, что, казалось, уже загнулись вокруг стопоров — как будто сами рвались ещё дальше, в пустоту, в невозможное. Двигатели выли, напрягаясь, крича не просто на высоких оборотах — а на пределе отчаяния. Стрелки температуры давно дрожали в красной зоне.

На горизонте уже бледно-жёлтой полоской вырастал пляж, тот самый, французский, широченный, песочный. С шансом. С границей.

Сзади прозвучал голос — без паники и без надрыва. Ровный и спокойный, как приговор:

— Зашёл справа. Двести. Выше — сто.

Лёха не оглянулся. В этом не было смысла. Он и так знал, чувствовал, словно второй самолёт дышал ему в затылок.

В боковом стекле уже была видна цепочка аккуратных пулевых пробоин, вытянутая на левом крыле, будто кто-то протыкал карандашом металл. Осколки краски, задранный алюминий, полоска рваного металла — но пока это было не критично.

В мозгу Лёхи мелькнула предательская мысль. Быстрая и короткая, как моргнуть, но пронзившая всё:

«А если… если прямо сейчас сбросить обороты? Аккуратно приводниться — и, глядишь, их спасёт французская береговая охрана… флот… или таможня?..»

Руки не послушались. Они продолжали бороться и жили своей жизнью. Крепко держали штурвал, всё ещё чувствовали, как крыло подрагивает в потоке набегающего воздуха, как немного — самую малость — приподнимается нос.

25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.

Мимо капота на миг мелькнул удирающий французский борт, и Люсьен, поймав в прицел силуэт биплана — знакомый до боли, с огромным ртом воздухозаборника и дурацкими тонкими ногами в обтекателях, — сжал губы, взял упреждение и нажал на гашетки.

Две 20-миллиметровые пушки на консолях крыльев взревели с такой силой, будто он на полной скорости переехал стиральную доску, и самолёт затрясся, словно мечтая вырваться из его рук. Люсьен вцепился в ручку управления, зарычал сквозь зубы, как будто это помогало удерживать курс, и аккуратно соединил огненную струю трассеров с корпусом биплана.

Механики свели пушки его «Блоха» — выставили convergence de tir — на четыреста метров для стрельбы по щитам, и именно на этой дистанции «Фиат» и вошёл в пекло. Снаряды ударили в левое крыло, в двигатель, в фюзеляж — и биплан налетел на очередь, как дровина на циркулярную пилу.

В детстве Люсьен гостил у деда по матери на лесопилке в Ландесе и на всю жизнь запомнил, как целое ещё дерево налетает на бешено вращающийся диск циркулярной пилы. Взрыва не последовало — просто резкий рывок, звук рвущейся плоти и летящие в стороны ошмётки. Только сейчас вместо древесины в стороны полетели части, только что бывшие самолётом.

«Фиат» распилило пополам. Буквально. Лопнувшее крыло, вывернутый двигатель, дым, что-то отвалилось и загорелось в воздухе.

Видимо, лётчику всё же повезло. Уже когда Люсьен, развернувшись, прошёл мимо обломков и снова взял курс на транспортник — а теперь он видел точно: это был пассажирский самолёт, с широкими окнами и гражданской маркировкой — над морем качался купол парашюта.

Грязно-белый, словно выцветшая совесть итальянца.

Люсьен скривился, сбросил обороты и пробормотал сквозь зубы:

— Охладитесь, итальяшки проклятые… Полезно искупаться. Пока наша береговая охрана вас не вытащит и не поспрашивает как следует. Если акулы с вами раньше не проведут воспитательную беседу. Qu’ils crevent, ces salauds…

Шляпендаль сбросил газ, двигатель послушно смягчил рёв до ровного, уверенного гула. Скорости самолётов почти выровнялись, и «Блох» плавно подошёл сбоку, слева от серебристого французского лайнера — метрах в тридцати — и понемногу начинал обгонять своего подопечного.

Люсьен скользнул взглядом по изодранному крылу — обшивке со следами пробоин, дымящему левому мотору, надорванной кромке крыла…

И вдруг — он увидел лицо пилота.

За штурвалом, в шикарно остеклённой кабине транспортника, сидел совсем молодой парень — лет двадцати пяти, не больше. В шлемофоне с сетчатой вставкой сверху, какой больше годился военному лётчику, чем гражданскому пилоту. Лицо у него было усталое, заросшее щетиной, с синяками под глазами, но в тот момент, когда он заметил Шляпендаля, его лицо преобразилось. Он заулыбался и радостно помахал рукой, как будто это был не воздушный бой, а случайная встреча на шоссе.

Люсьен в ответ вскинул руку, двумя пальцами коснувшись края шлема, будто слегка отдал честь — по-лётному, с тем изящным и чуть ленивым французским шармом, с каким кивают знакомым на набережной.

Ещё миг лицо его было сурово-невозмутимым, но через пару секунд губы дрогнули, и он улыбнулся — неофициально, по-человечески, как улыбаются незнакомцу, которого вдруг очень хочется видеть живым.

Вечер долгого дня 25 августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Махнув крыльями в прощальном жесте, истребитель легко, как ласточка, умчался вдаль, скользя по небу.

Лёха с облегчением нашёл глазами полосу — аэродром недалеко от побережья. Биарритц, французская полоса спасения и — возможно — новая головная боль.

Самолёт зашёл на глиссаду с тяжёлой вальяжностью, будто сам не верил, что вот сейчас его приключения закончатся. «Энвой» грузно плюхнулся, коснулся колёсами травы, подпрыгнул, снова коснулся и начал долго-долго катиться по полосе, будто не мог остановиться, будто хотел накатом дотянуть прямо до стоянки.

Наконец тормоза взяли своё, шасси скрипнули, и самолёт медленно свернул с полосы, заруливая на стоянку.