Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

Он подошёл, поднял инструмент, взвесил его в руках, вздохнул — тяжело, с сожалением, прощаясь с другом. Затем медленно растянул меха, и над аэродромом поплыла энергичная и жизнеутверждающая мелодия.

Лёха, что делал исключительно редко, запел:

— Нервы ржавеют, потому что из стали,

— Стали ни к чёрту — меня достали!

— Но я в сапоги заправляю клеша!

— Хрен меня сломишь — жизнь хороша!

Лёха про себя искренне попросил прощения у Шнура, надеясь, что Серёга в другом времени напишет её же ещё раз.

Через пять минут в салоне «Энвоя» лежал один и сидели вповалку десять человек — как парашютисты перед выброской, на корточках, буквально обняв друг друга за плечи.

Лёха забрался в кабину, уселся за штурвал и, обернувшись, окинул взглядом это безобразие, хмыкнул и крикнул в салон:

— Ну, товарищи шпроты, все готовы. Осталось вас только банку закатать. Держитесь там!

Моторы взревели, самолёт пронзила нервная дрожь, и он, тяжело переваливаясь, покатился на старт. Лёха дал полный газ. «Энвой» долго-долго разгонялся по полосе, словно собираясь со всеми оставшимися силами. Наконец, уже у конца полосы, он поднялся хвост, и Лёха плавно потянул штурвал на себя.

Самолётик напрягся и, чудом не черканув колёсами о волны, полез вверх. Перегруженный «Энвой», гружёный до отказа людьми, упрямо набирал высоту — прочь из умирающего Сантандера.

25 августа 1937 года. Бискайский залив, северо-восточнее Сантандера.

Моторы ревели почти на пределе, выбрасывая из себя лошадиные силы с такой яростью, как будто вгрызались в небо железными зубами, вырывая себе каждый метр высоты. Топливо уходило в ужасающем темпе — казалось, оно просто испаряется на глазах. Перегруженный самолётик, с трудом цепляясь за воздух, как трудолюбивый муравей, медленно затаскивал своих пассажиров всё выше и выше.

Лёха взял курс на северо-восток — в море, туда, где горизонт был чист и пуст, и не должно было быть истребителей националистов с крестами и кругами. Пять тысяч футов — или, по-человечески, полтора километра — он набирал аж за десять минут, всё это время поглядывая на приборы, прикидывая: выдержат ли моторы? Удалившись от берега километров на сорок, Лёха аккуратно потянул рычаги и чуть сбросил обороты. Но самолёт тут же начал проваливаться, вяло опускаясь, как раненая птица — не падал, но терял высоту уверенно, упрямо.

— Как бы не перегреть моторы… — думал Лёха, нервно глянув на датчики температуры двигателей, дрожащие у красной черты. Плюнув, он решительно довернул штурвал, сменив курс — теперь строго на восток, к ближайшему французскому аэродрому, решив, что риск искупаться в Бискайском заливе от заклинившего мотора всё же выше, чем от встречи с истребителями врага.

Хорошо, когда у тебя много иллюминаторов по обоим бортам и полный самолёт лётчиков. Примерно через двадцать минут полёта наш герой услышал крик:

— Справа по борту! На четыре часа! Вижу «Фиат»! В полутора километрах! Заходит!!!

Глава 26

Опля!

25 августа 1937 года. Небо над Бискайским заливом, северо-восточнее Сантандера.

Так получилось, что Иван Евсеев сидел скрючившись в хвосте самолёта, прямо у единственной двери по левому борту. Не потому, что был самым младшим или самым незначительным — просто сначала он устраивал раненого Смирнова, потом начальство, потом своих лётчиков, а потом уже так распределились места. Иллюминатора ему не досталось, и всё, что оставалось — это смотреть вперёд, поверх спин и затылков товарищей, надеясь ухватить хоть клочок неба.

Сидеть было, прямо скажем, не особенно удобно — потолок давил на макушку, ноги пришлось поджать под себя, а каждый толчок фюзеляжа чувствительно отзывался в окончании поясницы, где она начинает называться задн… Хвост всегда трясёт сильнее — любая воздушная яма, вибрация, любая болтанка — всё ощущается особенно ярко и как-то уж слишком лично. В будущем это назовут турбулентностью и придумают умные фразы вроде «пристегните ремни», но сейчас, в этом самолётике, с фанерными бортами и гулким грохотом под днищем — тут всё чувствовалось уж очень по-настоящему.

Но Иван не жаловался. В целом он был даже доволен. Ему удалось выбраться из Сантандера, а это уже половина дела. Ещё вчера они пытались договориться с рыбачьей шаландой в надежде улизнуть из находящегося в блокаде города националистов — и тут вдруг прилетел Лёха Хренов. Появился, как чёрт из табакерки, вместе с маленьким, но настоящим пассажирским самолётиком.

Иван мысленно сплюнул. Не сказать, чтобы Лёха был ему сильно приятен. История его прыжка с парашютом была до сих пор в ходу у аэродромных остряков. А Хренов был слишком… яркий, самоуверенный, да и вообще — как инопланетянин, вот, посланец с Марса!

Но всё же… Хренов рискнул и забрал всех. И за это Иван был ему благодарен.

Самолёт тяжело набирал высоту. Как лётчик, Иван буквально нутром ощущал, как тяжело карабкается машина вверх, будто взбирается по каменистому склону. Потом, почти незаметно, крыло повело вправо, самолёт чуть накренился, будто припал одним боком к невидимой стене, но затем стабилизировался и пошёл ровно.

Иван расслабился, прислонился к двери и попытался задремать, но, минут через десять, тишину сотряс вскрик — впереди, где сидел лётчик из его отряда, у иллюминатора раздался тревожный возглас:

— Самолёт!

Голоса впереди моментально ожили, лётчики полезли к иллюминаторам, кто-то сдавленно выругался. Иван приподнялся, насколько позволяла поза, и вытянул шею. Перед ним сидел Сергей Васюк из Мозыря — здоровенный и флегматичный. Видно было плохо. Слишком тесно, слишком много тел. Он услышал, как крикнули спереди:

— Справа по борту! На четыре часа! Заходит!

25 августа 1937 года. Аэродром Мераньяк, пригород Бордо.

Капитан в отставке Люсьен де Шляпендаль, или, как он любил себя называть, Lucien de Chlependal, pilote d’essai, лётчик-испытатель, проснулся затемно — задолго до того, как первые лучи солнца пробились сквозь занавески его квартиры в Сен-Жан-д’Илляке. Будильник не понадобился — внутренний механизм, закалённый годами службы в ВВС Франции, сработал сам.

День обещал быть шумным и вонючим от пороха. На завтрак — по уже заведённой традиции — он с удовольствием слопал свежайший багет, ветчину с прожилками и каплей горчицы и, конечно, французский кофе. Люсьен считал, что любой другой кофе достоин только того, чтобы на него смотреть, а не пить. Он допил кружку уже стоя, закусил последним куском багета и вытер губы носовым платком с вышитой надписью «Escadrille de rien».

К восьми утра он уже сидел в кабине новенького опытного Bloch MB.150, выкаченного на перрон аэродрома Мераньяк под Бордо. Лётное поле дышало туманом и бензином, мотор его самолёта был прогрет, самолёт блестел свежей краской и словно просился в полёт. Сделав контрольный осмотр, де Шляпендаль расписался в бланке механика — коренастого, мрачноватого бретонца Ива Дубиля.