Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

— Да чтоб вас всех… — выдохнул Лёха и вдавил педаль, — Давай! Членовозочка! Вывози! — заорал Лёха, уводя свой деревянный самолётик в резкий вираж.

Глава 25

«Хрен меня сломишь, жизнь хороша!»

25 августа 1937 года. Аэродром Ла Альберисия, западнее Сантандера.

Пролететь почти двести километров над морем без штурмана — дело непростое, и Лёха несколько промахнулся с направлением. Или просто устал. Как бы то ни было, вместо аэродрома Ла Альберисия он вывалился прямо над линией фронта.

Внизу вовсю кипел бой — дымилась и горела земля, полз броневик, стреляли с обеих сторон. Едва наш герой успел понять, где оказался, как воздух вокруг засверкал трассерами, посылаемыми по Лёхину душу с обеих сторон.

— Да чтоб вас всех… — ругнулся попаданец, вдавливая педаль. — Давай! Членовозочка, вывози! — уже орал Лёха, сваливая самолёт в крутой вираж.

Один трассер пронёсся в метре от правого крыла, другой — едва не развалил кабину пилота пополам. Кто стрелял — франкисты или республиканцы — Лёха не понимал, да и не имело это уже никакого значения. С земли по нему лупили все — пассажирский «Энвой» в небе выглядел как мишень на полигоне.

Лёха выдал бешеную серию противозенитных манёвров. Уйдя с линии огня и немного отдышавшись, он сориентировался и взял курс в сторону республиканского аэродрома.

Лайнер прошёл внаглую прямо над Сантандером, на бреющем, едва не цепляя винтами крыши домов. Промчался над портом, рыбацкими баркасами, портовыми кранами, перескочил линию складов — и, наконец, Лёха увидел полоску аэродрома Ла Альберисия.

В конце августа выгоревшее на ярком солнце поле было с проплешинами, кое-где ещё зелёным, но в основном истоптанным колёсами самолётов. Несколько бортов стояли, прикрытые маскировочными сетками недалеко от здания командного пункта.

Лёха сделал круг над аэродромом, сжав всё тело и особенно половины филейной части, ожидая, что сейчас, прямо по его курсу, вспухнут дымные шапки выстрелов или трассер врежется в кабину. Но, на удивление, обошлось.

Лёха посадил машину чуть грубовато. «Членовозочка» подпрыгнула, зависла на секунду в воздухе и затем снова мягко коснулась земли, начав катиться по не очень ровному полю, гася скорость. Не выключая двигателей, Лёха аккуратно развернулся к зданию командного пункта.

Толпа встречающих около здания шевельнулась, кто-то замахал руками, показывая, куда поставить самолёт.

Лёха, не снижая оборотов, медленно подрулил прямо к ним, тормознул в двух десятках метров, сбросил газ и заглушил двигатели. Пропеллеры, прокрутившись еще несколько оборотов, остановились, словно облегчённо вздохнули.

Он открыл люк и выбрался наружу. И тут на него навалились свои, советские лётчики.

— Хренов! Лёша! — заорал идущий первым товарищ.

Тут уже обнял его и попытался поцеловать с такой искренней радостью, что на мгновение показалось, что это кино. Надо признать, что Лёха так и не смог понять, привычку местного населения лезть целоваться по поводу и без. И как то это не воспринималось… с неправильным уклоном, скажем, как в будущем.

— Вот где дорогой Леонид Ильич нахватался дурных манер, — успел подумать Лёха, ловко уклоняясь от этой «гомосятины».

— Иван?! — Лёха удивленно уставился на пытающегося его обнять товарища в лётном комбинезоне.

Да, это был Иван Евсеев — тот самый, которого он буквально пару, или точнее почти три, месяца назад назад снимал с развесистого дуба после неудачной атаки его «Шторьха».

Увидев, что Лёха тоже его узнал, Иван снова радостно полез целоваться. Наш засланец из будущего, будучи подготовленным, снова ловко избежал лобзания в десны и стал просто жать руки окружившему его народу.

Улыбки расцвели на обветренных лицах ожидающих людей. Толпа засмеялась. Но смеялись как-то устало. Улыбки были настоящие, но глаза — тревожные.

— Что тут у вас творится? — спросил Лёха, отрываясь от ладоней и рукопожатий.

25 августа 1937 года. Аэродром Ламиако, районе Лейоа недалеко от Бильбао.

Итальянский пилот по имени Бонифаций Пастафабрицио был алкоголиком, бабником, заядлым картёжником, хамом, жмотом, а в особо плохие дни — ещё и поэтом. Это был именно тот тип, которого вы не стали бы звать на семейный ужин, не дали бы в долг, не доверили бы перевести старушку через дорогу — и уж точно не ожидали бы увидеть в кабине боевого самолёта. Однако судьба, как всегда, полна сюрпризов и не устаёт подкладывать людям сомнительные подарки.

Совратив в один прекрасный вечер дочь одного очень уважаемого человека из Болоньи, к огромному своему сожалению, Бонифаций прямо на следующий день повстречался с её многочисленными родственниками. Разговор был недолгий, но исключительно насыщенный. В кульминационный момент обсуждения, когда речь зашла о дате свадьбы, Бонифаций опрометчиво предложил потенциальному тестю:

— Baciami il culo. — Поцелуй меня в задницу.

Слабо воспитанный дядя девушки, зато с кулаком размером с шлем мотоциклиста, не поняв тонкой игры слов поэтической души Бонифация, засветил ему точно в репу. Да так, что он слетел с копыт, обзавёлся шикарным бланшем на левую половину лица, а один из его зубов отправился искать свободу в придорожной пыли.

Всё бы ничего, но у пилота и до этого был характер не геройский, а теперь и вовсе Бонифаций уверился — пора валить!

На следующий же день, приложив к лицу холодную бутылку с остатками граппы, он нацарапал рапорт командиру с просьбой отправить его добровольцем в Испанию. И немедленно — «на славу Италии и против большевиков, si prega urgentemente». Так он оказался в составе Aviazione Legionaria, на только что захваченном аэродроме Ламиако — или, как он сам это произносил с ленивой небрежностью, «Ля-Мяка».

Базу он воспринял как нечто между дачей и ссылкой. Местные бараки были, конечно, обшарпанные, еда однообразная, но зато рядом был океан, иногда удавалось достать мадеру, а в городе полно интересных девушек, которых не сопровождали разгневанные родственники. Единственное, что его угнетало, — отсутствие любимых спагетти.

Каждое утро Бонифаций, подтянув свои мятые штаны и зализав волосы назад, с серьёзным, даже трагическим лицом забирался в кабину своего Fiat CR.32. Первые месяцы его машина была настоящим королём неба: лёгкий, манёвренный, зубастый, с парой пулемётов «Breda-SAFAT», словно сделанный по образу и подобию самого Пастафабрицио. Он чувствовал себя всемогущим героем. И даже записал на свой счёт пару сбитых Ньюпоров.

Но война — штука злая, особенно когда в небе появились новые русские машины. Они приходили толпой, как угрюмые привидения, не пугались, не играли, а просто били точно и злобно. Один раз Пастафабрицио привёл обратно свой «Фиат» аж с тридцатью двумя дырками в крыльях и одной — в штанах. После этого он уже не пел по утрам и не рисовал на борту голых девушек. Он пил молча, играл в карты осторожнее, а главное — старался не ввязываться в «собачьи свалки» с русскими.

Хорошо, что самолётов в эскадрилье было с избытком. Обычно они вылетали гуртом: десять, пятнадцать, иногда и больше, шли плотным строем на прикрытие фронта или в облаву на бомбардировщики. Правда, догнать этих русских бомбардировщиков им почти никогда не удавалось — те держались на высоте и шли с большей, чем его «Фиат», скоростью, не сбиваясь с маршрута.