Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

— Боезапас загружен, мсье Шляпендаль, — буркнул Ив, не поднимая глаз. — Всё, чтобы сделать красиво: «петарды», «пробойники» и «фейерверки».

Шляпендаль удивлённо поднял бровь и вопросительно кукарекнул:

— Уи?!

Дубиль поднял взгляд:

— Так я и докладываю, что полный комплект загружен: фугас, фугасно-зажигательный, бронебойный, снова фугас и затем трассер, — уже серьёзно произнёс Дубиль, три раза постучав по обшивке. — Двадцать миллиметров, по шестьдесят снарядов на каждую пушку Hispano-Suiza. Вот, записал всё в журнале.

К тридцати трём годам Люсьен понял, что армия — не его судьба. Вечно молодой лейтенант с отличной реакцией и аллергией на строевую подготовку, он поначалу пытался быть правильным офицером и отличным лётчиком. Но в штабе не любили лётчиков с развитым чувством юмора, особенно когда оно проявлялось на совещаниях. После национализации авиационной промышленности, когда частные фирмы влились в государственные концерны, он воспользовался знакомствами и устроился шеф-пилотом испытательной эскадрильи компании SNCASO. Ни тебе муштры, ни утренних построений, ни обязательных докладов. Зато — зарплата как у полковника, а риск… Люсьен считал, что риск того стоил.

Сегодняшний вылет был относительно спокойным. В плане полёта — перелёт на юг, короткая заправка в Биарритце, затем практическая стрельба на полигоне у берега Бискайского залива. Несколько очередей по щитам-мишеням в море, дым, грохот и, если повезёт, приличный обед по возвращении.

Люсьен щёлкнул переключателями, посмотрел на указатели. Педали чуть люфтили, но в допустимых пределах — как всегда. Он слегка приподнялся и козырнул механику — профессиональная примета перед взлётом. Ив Дубиль отбежал и махнул рукой в ответ.

Мотор ожил, самолёт тронулся и, разогнавшись, оторвался от полосы легко, как мыльный пузырь в весеннем воздухе.

Впереди была гладкая полоска побережья, под крылом замелькали виноградники известнейшего региона красного вина.

Люсьен усмехнулся и плавно потянул ручку на себя.

25 августа 1937 года. Аэродром Ламиако, районе Лейоа, недалеко от Бильбао.

Утро у Бонифация не задалось. Он проспал. Проклятый будильник промолчал, и вместо полноценного завтрака ему досталась только жестяная кружка с обжигающим кофе, заботливо сунутая в руку механиком. Он в три глотка всосал горький напиток, обжёг язык, буркнул:

— Спасибо, — и, не глядя, полез в кабину.

— ?Sin salpicar!, Don Boni! Не обляпайся! — хмыкнул механик, вытряхивая остатки из термоса. — Всё равно выливать собирался, остыл уже.

Боня, прозванный так испанцами, уже затянув ремни, подумал с тоской, как же он соскучился по нормальному кофе. По итальянскому. Настоящему. Из глиняной чашки, с ароматом, который идёт сразу в нос и в сердце. А не по этой кипячёной бурде, которую сливают из термоса как машинное масло.

В небо он ушёл натощак. Через час болтания над абсолютно пустым, вылизанным ветром морем, где даже облака стеснялись появляться, его желудок начал протестовать. Сначала вежливо, затем более настойчиво. Бонифаций становился раздражительным. Его бесило всё — ветер в лицо, слепящее солнце, звенящая тишина одиночества. Даже мотор «Фиата» раздражал своим ровным, безошибочным гудением.

Через час терпение закончилось, он положил машину на крыло, решив возвращаться на базу. Боня представлял, как спрыгнет на бетон, сорвёт с головы шлем и, даже не раздевшись, пойдёт искать что-нибудь съестное.

Впереди, справа, на солнце что-то блеснуло. Бонины чувства мгновенно обострились, в голове словно щёлкнул переключатель. Кто-то пустил солнечного зайчика.

Маленькая чёрная точка неспешно ползла по небу, направляясь к Франции.

— Опля! — пробормотал он, возвращая самолёт на прежний курс, но теперь уже с намерением перехватить незнакомца.

Через несколько минут точка превратилась в самолёт — светлый, серебристый, двухмоторный, совсем не военный. Гражданский борт.

— Небось начальство Республики драпает во Францию, — скривился Боня.

«Фиат» был быстрее и постепенно нагонял машину нарушителя блокады. Уже стали различимы формы фюзеляжа, потом — хвост, на котором гордо маячил французский триколор.

Бонифаций противно усмехнулся.

— Попались, братцы французские кролики. Над океаном вы хоть «Юнион Джек» рисуйте, лягушатники!

Он шёл сверху и справа, аккуратно подбираясь на дистанцию атаки. Боня резко опустил нос, разгоняя «Фиат», вжимая педали, выводя в прицел изящный силуэт француза. Расстояние быстро сокращалось — пятьсот, триста метров, двести…

Боня сжал гашетки — гулко простучали пулемёты, отправляя беглецам пламенный свинцовый привет.

Но…

Самолётик вдруг как-то тяжело дёрнулся, свалился на крыло и исчез из прицела! В следующее мгновение он провалился вниз, вывалился из поля зрения и оказался позади, почти под брюхом «Фиата».

— Чёрт! — выругался Бонифаций. — Плакали мои премиальные!

Он рванул штурвал вправо, закладывая вираж, стараясь поймать мерзкий, юркий силуэт в перекрестие прицела.

— Ах ты, паскуда! Второй раз не увернёшься! — прошипел он сквозь зубы. — Ну ничего… Сейчас папочка тебя отчпокает — и никто и не найдёт вас в волнах!

25 августа 1937 года. Аэродром Небо между Парижем, Биарритцем и Сантандером.

Сжимая штурвал до побелевших костяшек, Лёха напрягал каждый мускул, будто он сидел не в кабине, а весь самолёт держал на руках, чтобы тот не сорвался вниз. Пальцы слиплись с рычагами, спина покрылась потом, а моторы хрипели с таким натужным рыком, словно вот-вот собирались взлететь в стратосферу.

Он обернулся в салон, где сидели, висели, держались и не по уставу молились советские лётчики.

— Смотрим в окна! — крикнул Лёха, его голос вдруг странно захрипел. — Кричим расстояние, громко! Двести метров — кричим «ПОРА»! Если урод откроет огонь раньше — орём немедленно!

Он не стал объяснять, что будет делать. Говорить слова было некогда, да и незачем — люди в салоне прекрасно сами понимали происходящее.

В принципе, его «Энвой», когда пустой, был почти сравним по скорости с «Фиатом». Без груза и пассажиров Лёха бы извертел этот сраный «Фиат» на болту, не давая открыть огонь и ускользая из прицела. Но… вышло погано. Самолёт был набит до отказа, и в нём сидели люди, чьи жизни зависели от мастерства Лёхи.

Сзади лётчики быстро организовались. Лёха услышал голос — чётко отсчитывающий расстояние, как метроном:

— Пятьсот! — Триста! — Двести! — Сто пятьдесят!.. «ПОРА»!!!

Лёха резко убрал газ, дал в пол левую педаль, помог штурвалом — и самолёт буквально провалился влево, словно споткнулся о набегающий поток воздуха. Они вывалились с линии атаки в последний момент, когда пилот «Фиата» уже в нетерпении нажал гашетки.

Но… перегруженный «Энвой» после такого пинка категорически отказывался возвращаться к понятию «полет». Он камнем устремился к мерцавшей внизу поверхности воды. Всё, что оставалось нашему герою, так это дать полный газ и тянуть штурвал на себя — до упора, до скрежета, до судорог в руках.