Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

25 августа 1937 года. Аэродром Ла Альберисия, западнее Сантандера.

Иван скривился, как будто хлебнул уксуса вместо рюмки огненной воды.

— Бардак полнейший, вот что. Франко заслал агитаторов, льют в уши, что они за порядок воюют — переходите к нам, и лучше вместе с техникой. Воевать из местных никто не хочет. Испанцы из нашей эскадрильи шарахаются от боевых, как чёрт от ладана. Не идут на полёты: на взлёт выруливают — и, глядишь, обратно катят. То неисправность придумают, то болеют. А за глаза говорят, что смысла воевать нет. Слухи ходят, что Сантандер передадут итальянцам в обмен на обещание эвакуации всех желающих в случае капитуляции.

— Пиз***т, как Троцкий, — выдохнул Лёха. — Итальяшки передадут город Франко — и всё, с нас взятки гладки. А те сначала пообещают всех отпустить, потом организуют трибунал и повеселятся. Всё как всегда. А самолёты наши где?

— Позавчера «астурианосы» из Хихона были, передали им все живые борта. Эти упрямые, будут до последнего сражаться! — гордо ответил Евсеев.

Лёха оглядел собравшихся.

— Ну что, товарищи советские лётчики! Полетели? Пока нас, как подарки в красивой обёртке, Франко не сдали.

И тут выяснилось…

Иван усмехнулся, но в этой усмешке не было ни радости, ни облегчения. Горечь сквозила в напряжённых складках лица, в тяжёлом вздохе, сорвавшемся с губ.

— Нас тут… — начал он медленно, будто каждый слог давался ему с усилием, — одиннадцать человек осталось.

Он перевёл взгляд в сторону, словно пересчитывая в уме всех по головам.

— Восемь человек из моей эскадрильи, включая меня, — продолжил Иван, понизив голос и, как вспомнилось Лёхе, по старой своей привычке взял его за руку и отвёл немного в сторону.

— Подполковник, точнее, ваш капитан второго ранга Александр Александров… моряк, флотский советник. Ещё один полковник — Виктор Адриашенко, наш уже советник по авиации. И Борис Смирнов… — он неопределённо махнул рукой в сторону навеса.

Лёха обернулся туда, куда указывал Иван. Под низким навесом, на выцветших деревянных ящиках, лежал человек, укрытый серым солдатским плащом. Он был сильно бледен, почти сливался лицом с тряпичной подстилкой. На груди у него темнел большой бинт, пропитанный пятнами крови. Смирнов шевелился, но едва заметно, как будто даже дыхание давалось ему через силу.

Лёха невольно задержал на нём взгляд, а потом медленно повернулся обратно к Ивану, пытаясь осмыслить сказанное.

— Одиннадцать? — переспросил он, всё ещё не веря до конца в услышанное. Хлопнул себя по боку и добавил, усмехнувшись:

— Плюс я. Двенадцать.

Эти слова повисли в воздухе, будто становясь тяжёлым, неприятным фактом, от которого никуда было не деться.

— Особо упитанных нет, так что считай — килограмм по восемьдесят на тушку. Двенадцать человек — это почти тонна. А моя «членовозка» ровно тонну и поднимает, вместе с бензином. Бензина входит шестьсот литров, — вслух считал Лёха, — это примерно четыреста килограммов, минус сюда… я литров, ну, сто пятьдесят спалил. Итого литров четыреста пятьдесят должно быть в баках. Ну да, датчики как раз три четверти и показывают. Это ещё, считай, килограмм триста…

— Итого — килограмм триста с лишним перевес… — подвёл итог невесёлым подсчётам наш герой.

Лёха огляделся вокруг. Вздохнул тяжело, как человек, на которого свалилась ответственность за всех и сразу. Потом бросил короткий взгляд на свой самолётик — красивая машина, вся какая-то родная в этой чужой стране.

А затем перевёл взгляд на этих своих товарищей…

25 августа 1937 года. Бискайский залив, северо-восточнее Сантандера.

Сегодня Бонифацию выпала работа, которую он по-настоящему любил: морской патруль. Точнее — патрулирование прибрежных вод в районе Сантандера. Красота! Ни тебе злобных русских на «Москах», ни этих бешеных виражей, от которых потом два дня всё болит и дёргаются оба глаза. Шикарно — летишь себе над водой, вглядываешься в серо-голубую гладь, выискиваешь торговые суда, что пытаются проскользнуть сквозь блокаду, разбегаясь, будто тараканы по кухонному полу.

Иногда мелькнёт какой-нибудь пароход, дымок — и тогда можно красиво зайти на боевой разворот, как в кино, сделать пару предупредительных очередей по носу. Иногда — и не предупредительных. Всё зависело от настроения и поведения парохода. В такие дни Бонифаций чувствовал себя не просто пилотом, а настоящим хищником — одиноким охотником над морем, в своём Fiat CR.32. Он мысленно представлял себя даже с сигарой в зубах.

Никаких тебе собачьих свалок, где вокруг всё визжит, гремит и стреляет. Сегодня был его день. С запахом морской соли и свободы.

25 августа 1937 года. Аэродром Ла Альберисия, западнее Сантандера.

Лёха вздохнул ещё раз, залез повыше, хлопнул ладонью по деревянному борту фюзеляжа и, повысив голос, чтобы все слышали, объявил:

— Ну что, товарищи красные военлёты и к ним примкнувшие моряки! Есть желающие поработать? — он выдержал паузу, оценивая, как доходит. — Срочно нужна помощь! Выдираем кресла из самолёта! Всё лишнее, что не влияет на скорость и управление, — выбрасываем к чёртовой матери!

— Багаж оставляем здесь. Всё понимаю и сочувствую! Но у нас четыреста, — Лёха округлил в нужную сторону, — килограммов перегруза! Это пять человек! А оставлять мы никого не будем.

Советские лётчики и один моряк неуверенно переглянулись.

— Так что — всё барахло остаётся здесь! — продолжил руководить Лёха. — Берём с собой паспорта, деньги и зубную щётку, бритву. Пистолеты, у кого есть, — ныкаем за обшивку салона. Там, где она останется.

Он говорил коротко, чётко, с такой интонацией, что никто не рискнул возразить. За дело взялись мгновенно. Кресла вырывали из салона без особых сантиментов — монтировкой, руками и ногами. Через десять минут от аккуратного салона осталась только голая обшивка.

Лёха стоял у борта, командуя, как заправский сержант на строевой подготовке, размахивая сложенной в трубку картой, словно указкой:

— Смирнова — вдоль борта, аккуратно укладываем! Все остальные — как парашютисты! На корточки, один в затылок другому!

Он обвёл всех тяжёлым взглядом, приготовившись воевать с вещами и прочим перевесом. А потом вдруг понял, что этих людей не надо пугать, заставлять или угрожать. Отвоевав по полгода в чужой стране по приказу Родины, молодые, в общем-то, пацаны спокойно смотрели и прекрасно понимали: раз надо — значит надо. Если уж грохнемся, то все.

Смирнова, бледного, почти без сознания, аккуратно положили вдоль стенки. Советские лётчики спокойно, с неизменными шуточками, стали устраиваться в салоне, как было велено. Прижимаясь друг к другу, они сгруппировались, как сельди в консервной банке, и, на удивление, сумели распихаться в общем-то не таком уж большом салоне самолёта.

Готовые к самому худшему, они шутили, улыбались и старались подбодрить самого Лёху.

Лёха же скользнул взглядом к любимому аккордеону, лежащему в сторонке. По законам выживания пистолет с обоймой и пачка франков уже давно перекочевали к нему в карманы. Аккордеон остался, как немая память о другом времени, другом настроении.