Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

Он видел, как стремительно море несётся навстречу, не слышал, что кричат сзади, и почти не дышал. Он чувствовал, как воздух под крыльями мнётся, ломается, поддаётся… и вот — медленно, нехотя, будто вынырнул из глубины — самолёт выровнялся. Горизонт, как натянутая струна, снова стал ровным.

Резко, хлопком, Лёхе вернулись звуки, восстановилось ощущение полёта и присутствия людей вокруг.

— Так пару раз — и мы в подводники переквалифицируемся! Эй, сзади! Штаны чистые? — нервно пошутил Лёха.

Манёвр стоил лайнеру метров пятисот с таким трудом набранной высоты.

Сзади, теперь уже наблюдатели правого борта начали свой неумолимый отсчёт — несколько более медленный, но новый и потому угрожающий:

— Пятьсот! Четыреста! Триста! Двести пятьдесят!

На горизонте появилась и стала приближаться полоска земли.

Франция.

25 августа 1937 года. Небо между Парижем, Бордо и Сантандером.

Пехотинец в окопе видит в прицел врага и может стрелять в ответ. Танкист, пусть и в стальной коробке, но видит в окулярах силуэт вражеской машины и знает, что пушка заряжена — а значит, есть шанс. Пилот истребителя сжимает ручку управления и гашетки, и если судьба благосклонна — можно зайти противнику в хвост и запустить вперёд свинцовый рой.

Но если ты сидишь в фанерном ящике под жуткий вой моторов, под тобой — горючее, над тобой — небо, а где-то сзади, невидимый, заходит противник… тогда приходит другое чувство. Сырое, холодное, липкое осознание собственного бессилия.

Кто-то впереди достал наган. На него зашипели, заставив убрать. Глупо, конечно, но даже просто держать его в руке, гладить рукоять — придаёт немного уверенности…

Самолёт резко завалился влево, будто его поддела невидимая рука. Кабина качнулась, и в следующий миг людей в салоне швырнуло вбок — кто-то просто врезался плечом в товарища, кто-то полетел на пол, по пути сбивая других. Самолёт задрожал, казалось, от напряжённого натиска живой массы.

Двигатели взвыли на высокой ноте — натужно, зло, словно тоже боролись с невидимой силой, которая тянула самолёт вниз. Воздух за обшивкой загудел, как натянутый трос. Самолёт вошёл в пике.

Иван молчал. Не из храбрости и не из спокойствия. Просто челюсть свело — от напряжения, от страха, о котором не хочется говорить, когда рядом сидят люди. Он упёрся в Васюка, пытался дышать ровно, но каждая секунда растягивалась до предела. Глаза метались, не в силах оторваться от потолка, в который прижатым казалось небо.

Выход из пикирования был мучительно долгим.

Вокруг зашевелились лётчики, послышались пожелания врагу с указанием направления, сексуальной ориентации стрелявшего и пожеланиями встретить старость без известных органов. А Иван продолжал молчать, будто так он мог хоть чуть-чуть сохранить в себе равновесие, пока всё вокруг теряло опору.

Наган — это, конечно, глупо, но не сидеть же слепыми котятами в мешке и ждать, пока собьют! Он порылся в своём вещмешке, лежавшем под его головой, и нашарил там пару «ананасов» — гранаты Ф-1, припрятанные ещё на аэродроме. Тяжёлые, металлические, с крупными насечками. Родные. Их вес успокаивал.

Спереди раздался крик:

— Двести пятьдесят!

— Принимай, фашист, пламенный комсомольский подарок! — наконец, чуть заикаясь, произнёс Евсеев заинтересованно смотрящему на него Васюку.

Сжав гранату левой рукой, он дёрнул чеку, сильнее сжимая запал. Правой потянулся к двери, чтобы выкинуть к чёрту этот кусок смерти навстречу летящему врагу — может, даже зацепить его.

И тут самолёт резко тряхануло. То ли воздушная яма, то ли очередь врага прошила крыло.

Левая рука сильно ударилась о жёсткое ребро двери. Ивану показалось, что хрустнула кость, и электрический разряд прошил его насквозь. И в ту же секунду пальцы сами разжались — от боли, от рефлекса, от ужаса.

Граната, щёлкнув запалом, покатилась по полу салона, вызывая короткую панику. Время пошло. Иван на секунду застыл. Даже не закричал. Он замер, сжимая вторую гранату, глядя, как первая — чёрная, тусклая — медленно простучала по фанерной обшивке, перепрыгнула через его ногу и подкатилась к Васюку.

Васюк, казалось, даже не вздрогнул. Он спокойно перевёл взгляд вниз — туда, где на полу, покатившись по фанерной обшивке, остановился чёрный шарик с насечками. Она легла у его сапога, будто специально выбрала это место, как капризный мяч на детской площадке. Он, не меняясь в лице, ловко дотянулся и поднял её одной рукой, как картофелину, словно в этом не было ничего особенного.

Затем Васюк неторопливо приподнялся и флегматично метнул гранату наружу — как будто отправлял пустую консервную банку за борт. Граната блеснула в воздухе и исчезла в ревущем потоке за бортом.

Не теряя темпа, он вытащил у замершего Ивана вторую гранату из руки. Щёлк — чека ушла. Плавный, уверенный бросок — и вторая граната последовала за первой.

А потом, будто ничего не произошло, Васюк ухватил Ивана за ремень, когда тот, полуприсев, хотел выглянуть наружу, понять, что там, где враг и кто стреляет. Белорус ловко дёрнул его обратно, как котёнка за шкирку, хлопнул дверцу, проверил защёлку, почесал плечо сквозь комбинезон и, наконец, улыбнулся — той своей ленивой белорусской улыбкой:

— Не бузи, камандзір, — весело проорал он, перекрикивая рёв моторов. — Во. А цяперь, як людзі, паляцім.

Самолёт вздрогнул.

Иван понял, что давно не дышит, и заставил себя вздохнуть.

Глава 27

Де Шляпендаль

25 августа 1937 года. Небо между Бильбао и Биарритцем.

Боня завалил свой «Фиат» в крутой вираж, развернулся так круто, как только позволил самолёт, и наконец пошёл на сближение — настойчиво, уверенно, с тем цепким упорством, которое всегда появлялось у него, когда пахло кровью. Целью был тот самый упрямый транспортник, который всё никак не желал покорно попадаться в прицел. Он как будто знал, что за ним идут. Знал — и упрямо не давался.

Боня зашёл сверху, стараясь держаться в слепой зоне — чуть сзади и чуть выше, вне сектора прямого обзора. Но транспортник вертелся и крутился, как уж на горячей плите, всё время оставляя его чуть сбоку и сбивая итальянцу прицел. Размашисто, тяжело, но — хитро и с упреждением. Будто кто-то у руля всё-таки понимал, что делает.

Боня злился. Каждый раз, когда он почти входил в линию атаки, транспортник дёргался вбок или срывался в плавный, но сбивающий разворот. Было ощущение, что тот просто издевается, как загнанный зверь, который знает лес лучше охотника.

Наконец расстояние сократилось — метров двести, не больше. Уже хорошо различимы опознавательные знаки, ещё чуть-чуть — и будут видны даже заклёпки на хвосте. Боня, вжавшись в сиденье, почувствовал, как его пальцы легли на гашетки, а по лицу поползла хищная улыбка — голодная, злая и настоящая. Та самая улыбка, которая у него появлялась, когда всё складывалось как надо.

И тут…

От транспортника резко что-то отделилось. Маленькое, тёмное, в то же мгновение потерявшееся в воздушной волне. Боня не сразу понял, что это, но в следующий миг небо перед его винтом пукнуло тугим, жирным хлопком. Облако дыма — чёрного и плотного — на мгновение развернулось прямо перед кабиной.