Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

— Что за чёрт?.. — только успел выдохнуть он.

И сразу последовал второй взрыв, чуть ниже, ближе, точнее. Самолёт слегка вздрогнул, будто на что-то наткнулся в воздухе. Винт звонко взвизгнул, и по самолёту пошло лёгкое биение — как будто его схватила судорога.

Совершенно инстинктивно Бонифаций отдёрнул руку от гашеток, вцепился в штурвал, ловко двинул ручкой и вжал правую педаль, заваливая самолёт в очередной вираж.

Проклятый транспортник опять исчез из перекрестья прицельных линий.

И кто бы это ни был, тот в транспортнике знал, что делает.

А вот Боня — пока нет.

25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.

Люсьен де Шляпендаль спокойно набирал высоту над мерцающей гладью Бискайского залива. Погода стояла ясная, синяя, будто нарисованная, и его новенький «Блох» чувствовал себя в небе уверенно и даже немного самодовольно — почти как сам пилот.

Он так шикарно провёл время в Биаррице, пока техники возились с топливом. Успел перемыть кости начальству, обсудить с местными лётчиками последние слухи про перегруппировку подразделений и даже — что особенно ценно — насладился чашкой настоящего кофе, с терпкостью, как у хорошего коньяка.

Полигон оставался правее, под крылом — сегодня планировался заход со стороны моря, и Люсьен уже мысленно прокручивал, как он развернётся, выровняет машину и аккуратно пройдёт над мишенями, подарив операторам красивую серию вспышек.

Он бросил привычный взгляд по горизонту и уже начал плавный разворот, когда небольшая неправильность в небе царапнула его глаз. Где-то на пределе видимости, низко над водой, маячили две крошечные чёрные точки.

— Опять эти придурки прутся в закрытую зону! — раздражённо буркнул Шляпендаль, машинально подправляя курс. Он приник к козырьку прицела и даже слегка зажмурил один глаз, стараясь рассмотреть, кто же это такие умные.

25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.

Лёха буквально сросся с самолётом. Он не управлял им — он им был. Чувствовал каждое движение, каждый лёгкий изгиб фюзеляжа, каждый взмах пропеллера, каждый «вздох» мотора, когда обороты проседали или, наоборот, взмывали вверх, как испуганная лошадь. Самолёт дрожал под ним, шептал, тянулся, сопротивлялся — но слушался.

Из салона сыпались короткие команды:

— Слева! Заходит! Триста!

— Триста пятьдесят! Справа в горизонте!

— Двести пятьдесят, вправо уходит, наверх!

Он слышал и впитывал их, как сводки с фронта, даже не отвечая. Ответом были действия. Реакция и инстинкт.

Сзади, в небе, вязко и упорно висел «Фиат» — упрямый, словно идущий по следу пёс, то набирая, то теряя, но не отставая. Лёха вспомнил всё, что умел, весь свой богатый арсенал финтов, виражей, обманок и наё***ок, которые выделывал даже когда ещё летал на ободранном «У-2» под Севастополем.

Он заставлял спокойный, ранее гламурный лайнер — послушный, в меру надёжный, в целом сейчас вялый — выделывать небывалые трюки. Это был не бой — это был цирковой номер, поставленный в отчаянии, но с проклятой точностью.

Он показывал, что уходит вправо — вяло, будто сдался. И в последний момент сбрасывал обороты левому мотору, резко давил на левую педаль, и самолёт нырял вбок, сваливаясь почти в штопор — но не до конца. Он вырывал его в середине пути, ломая через крыло, и «Фиат» снова проскакивал мимо, теряя возможность стрелять, теряя драгоценные секунды.

Но каждый манёвр пожирал высоту. По чуть-чуть. По десяткам метров. Потом по тридцати. Потом по пятидесяти. Это был обмен — свобода за пространство, жизнь за небо.

И небо, чёрт побери, постепенно кончалось.

25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.

Точки росли и вскоре стали уже узнаваемыми силуэтами — биплан и моноплан, один за другим, с небольшим превышением. Люсьен прищурился, рука на штурвале чуть дрогнула.

— Биплан… На «Фиат» очень похож! А второй… какой-то явно двухмоторный транспортник.

Ситуация начала складываться в странную картину. Периодически от «Фиата» в сторону транспортника тянулись дымные трассы, он явно вёл огонь, атаковал, потом отваливал в сторону и поднимался снова, стараясь занять удобную позицию. А транспортник, тяжёлый, явно перегруженный, пытался изо всех сил уйти от атаки, делая невозможные для своей конструкции пируэты.

— Ну что за ерунда! — удивился Люсьен и выругался по-французски, коротко, зло, почти про себя:

— Putain de merde!

Он даже не осознал, что сказал это вслух — просто гнев вырвался наружу, сквозь зубы, как пуля сквозь ткань. Всё происходящее — атака на гражданский самолёт, дёрганый силуэт «Фиата», дым над морем — казалось настолько абсурдным и грязным, что другого языка для реакции у него не осталось.

Он толкнул ручку газа почти до упора вперёд. Мотор радостно рявкнул, резво добавил обороты, и «Блох» мягко, как хорошо выдрессированная собака, рванулся навстречу приближающейся парочке. Люсьен чуть наклонился вперёд, приник к прицелу и уже в полном сосредоточении начал сокращать дистанцию, стараясь в голове сопоставить высоту, скорость, угол захода.

Самолёты неслись почти навстречу друг другу с сумасшедшей скоростью, и совсем скоро Люсьен к своему удивлению ясно разглядел гражданский серебристый двухмоторный самолёт — с обтекаемыми гондолами двигателей, с закруглёнными консолями крыла и аккуратной остеклённой кабиной, и рядом сверкающих на солнце иллюминаторов. Элегантный, лёгкий — совсем не военный. Настоящий гражданский лайнер. Даже слишком изящный для военного неба.

А вот на киле лайнера — сначала расплывчато, потом всё резче, как всплывающее изображение в проявителе, — вырисовались три вертикальные полосы. Голубая, белая, красная.

Французский триколор! Как его часто рисуют на бортах почтовых машин и правительственных самолётов.

Люсьен даже прищурился на всякий случай, глядя на сияющие на солнце разноцветные полосы, но ошибиться было невозможно.

Это был французский самолёт!

У него внутри что-то дёрнулось — не гнев и не страх, а нечто гораздо более личное. Как будто он увидел, как кто-то подтирается знаменем полка.

На глаза словно легла пелена.

— Nom de Dieu… — выдохнул Люсьен почти с омерзением. — Какие суки… какие-то суки пытаются сбить французский борт!

Он больше не думал. Не анализировал. Все разговоры о нейтралитете Франции, закрытых секторах, о том, чья сегодня очередь проставляться за вылет, — всё исчезло. Осталась кровь, нервы, реакция, всё то, что много лет забивалось под китель, когда он служил в ВВС.

Правая рука, как будто без команды, щёлкнула тумблеры в боевое положение. Зелёная лампочка призывно подмигнула ему, давая понять — система готова. Пальцы привычно легли на гашетки, легко, уверенно и не впервые. Он слегка наклонился вперёд, вбирая всем корпусом линию прицела, и пушки теперь глядели точно туда, где скакал на бреющем полёте итальянский биплан.