Москва, Адонай!
Шрифт:
Второй гопник
(падает)
(все падают)
Ванюша (умирает)
Теща– поросенок
(умирает)
Лена (умирает)
Света– балаболка
(умирает)
Сизиф (умирает)
Первый гопник
(умирает)
Второй гопник (умирает) (все умирают)
(Машинист
(Уборщица в салатовой манишке выпрыгнула на ходу
и покончила с собой)
В эту минуту появляется невинная девочка в розовой курточке. В одной руке она держит томик Бориса Виана «Я приду плюнуть на ваши могилы», в другой – увесистый тесак из дамасской стали. Нежная девочка не спеша подходит к двум полицейским: сначала отрезает голову второму полицейскому– плохишу, а затем первому полицейскому– законнику. После того, как головы откатываются в сторону, невинная девочка с загадочной улыбкой распарывает форму мужчин, затем опаляет зажигалкой волосатые животы и начинает потрошить усердные правоохранительные тела, выкладывая кишки и внутренние органы министерства внутренних дел аккуратным кружком. Время от времени нежная девочка отирает с лобика капельки пота. Когда она завершает свою процедуру, то отирает тесак об сиреневые колготочки, засовывает тесак обратно в карман и уходит.
Сизиф лежал между кресел, зажимая руками окровавленный живот, сплевывал горячую и клейкую мокроту, смотрел в ребристый потолок на две пыльных лампы рядом с жидкокристаллическим экраном, сквозь липкие кровоподтеки через уголок окна на лазурные проблески закопченного городом неба, уместившиеся в этот стиснутый вагоном оконный край, он смотрел в окружающий мир, как через щель в заборе, как сквозь перепончатые грязные пальцы – чувствовал себя скованным в клетке, уложенным в микроволновой печи – стало душно и тошно, было так мучительно тесно, так обезвожено (обезбожено?), что Сизифу казалось: умираю сейчас не от потери крови, не от колотых ран, а потому что, потому что…
Кровь все обильнее шла горлом, пробитыми венами, Сизиф почувствовал сильный холод, затем начал захлебываться…
И тьма объяла его.
(После этого приходят кредиторы, которые начинают злорадствовать и глумиться над телами погибших. Далее появляется Призрак Ильича)
Призрак Ильича (расхаживает среди покойников, перешагивает через мертвые головы и возбужденно размахивает руками, увлеченный собственной речью). Товагх’ищи, а в чем, собственно, состоит эта классовая богх’ьба?! Это цагх’я свегх’гнуть, капиталистов свегх’гнуть, уничтожить класс капиталистов… (встал в лужу крови, аккуратненько вытер башмаки носовым платочком, затем сложил платочек чистой стороной к себе и ласково отер лоб под кепочкой.)…Всеобщая вегх’а в гх’еволюцию, товагх’ищи, есть уже начало гх’еволюции! Единство этой действительно гх’еволюционной богх’ьбы угнетенного класса за создание гх’ая на земле важнее для нас, товагх’ищи, чем единство мнений пролетагх’иев о гх’ае на небе…
(Закончив свою речь, призрак Ильича отправился в первый вагон и занял пульт управления: все это время после недавнего отравления машиниста поезд ехал вслепую, с пустой кабиной – грохочущей, неуправляемой болванкой на колесах, от которой неизвестно чего ждать, поэтому, когда теперь из окна машиниста высунулся флагшток с красным знаменем и лысая голова в кепке, пассажиры успокоились, почувствовав некоторую историческую определенность. Разыгравшийся было Ильич хотел даже подудеть, но не нашел ручки. Немного расстроился, но управление составом требовало большой внимательности, поэтому пришлось сосредоточиться, внимательно прищурить глаза на разноцветные кнопочки и цифровые табло, а через это сразу же забылись все обиды-разочарования… Не успел Сизиф оглянуться, как по вагонам уже шныряли какие-то хамы в буденовках, били морды запуганных пассажиров, шарили по карманам и плевали в паспорта. Сизифа не тронули, видимо, приняли за пролетария (давал о себе знать непрезентабельный вид: исколотое шилом брюхо и грудь, засохшая на рубахе кровища выдавали человека с социального дна), поэтому к Сизифу отнеслись с симпатией, так разве только для острастки прикладом в зубы саданули разок, да щелбан поставили, и то больше для революционной профилактики скорее, чем со злобы.
Сизиф смотрел в окно: беспросветная тьма, ни единого контура. Подумалось даже, что, наверное, поезд провалился в черную дыру. В любом случае, было в этой тьме нечто космически-необъятное, несокрушимое. Однако постепенно мрак начал слоиться и распадаться: за стеклом пролетали какие-то смутные образы – Сизиф видел руины городов, пепелища, разбитые в труху мегаполисы, похожие на затонувшую Атлантиду, но вот, наконец, появились обитаемые поселения, электрический свет в окнах, приземистые дома, затем выдвинулись из-за горизонта и высотки, мосты, водонапорные башни, столбы электропередач со скрипучими, обвислыми, как бельевые веревки проводами. Какой-то пьяный вахтер с заспанной и небритой физиономией вышел из своей железнодорожной сторожки с ведром параши и выплеснул его в сторону поезда. Состав двигался быстро, поэтому Сизиф успел увидеть только движение вахтера и то, как из ведра вылетала темная гуща – то, как параша плюхнулась оземь, он уже не видел.
По вагонам засновала какая-то интеллигентная и до ужаса общительная шобла: хорошо одетые мужчины с тщательно причесанными волосами вышагивали между кресел и с видом опытных гидов указывали руками на окна – по обе стороны движения. Умилительные выражения их лиц и восторженные нотки в голосе выдавали неподдельную любовь к своей работе и тому краю, в который прибывал поезд. Большинство людей из этой шоблы Сизиф не знал, разве только троих, кажется, они были писателями: первый Алешка-беспризорник, по кличке «толстяшка», второй – Мишка Лохов, злые языки прозвали его «атаман-заячья губа», а третий – Алексей Максимович Сладкий, которого называли исключительно по имени отчеству.
Первый носил круглые очочки и дорогой пиджачишко, часто шмыгал носом, как после кокаина. Алешка-беспризорник вещал пассажирам с приторным видом, но настолько вдохновенно и пронзительно, что многие слушатели даже плакали. Мишка Лохов говорил сдержаннее, но с присвистом, одной рукой лихо покручивал залихватский ус, а другой – держался за портупею. Время от времени «атаман-заячья губа» бойко стучал каблуком сапога об пол, делал выпад в присядку и кричал «Эх-раз, два, три, калина, черня-а-авая девчина…» – от неожиданности многие пассажиры даже вздрагивали. Алексей Максимович Сладкий баснословно походил на Сталина (разве что курил меньше, да и морщины на лбу от интенсивных дум были погуще, а в целом тот же лисий, бывалый разрез глаз тертого сукина сына, те же шальные ницшеанские усы, форма лица и головы).
Алексей Максимович Сладкий. Вот здесь у нас «обрабатывается человеческое сырье» и строится пирамида, то есть Беламоро-Балтийский канал… а вот справа, если присмотреться, можно увидеть Соловецкий монастырь особого назначения, то есть лагерь, я хотел сказать… а там…
Алешка– беспризорник. А там вот, за колючей проволокой, наша новая ГЭС… да нет, не за той колючей проволокой, а за другой… да, правее чуток, вот где каменоломня, видите, и несколько доходяг с тележками? Вот от нее и вправо… да нет же, как можно, это пионерского лагеря проволока, разве не видно, что она в белый цвет покрашена… да еще правее, самая крайняя, видите? Ну, рядом с пыточной которая. Да, да, да, вот, она самая – вот за этой колючей проволокой у нас ГЭС…
Мишка Лохов. А вот тут у нас клумбы, да, а дальше там бесплатное образование: а вот, прямо посмотрите, да, где воронок проехал, ага, между крематорием и аллеей роз красивое здание, видите? Ну, где мужик какой-то отрезанную голову несет, видите, там здание за ним с ромашками на окнах? Да, вот там бесплатное образование у нас… и клумбы опять же. Вообще, как вы можете заметить, цветов у нас очень много.
(Следом за интеллигентной шоблой шла экскурсионная группа. Учительница Зульфия Петровна в чеховском пенсне вела за собой отряд пионеров. Вереница школьников с красными галстучками шли дружной цепочкой, держась за руки. Перед их носом мелькала длинная деревянная указка).
Зульфия Петровна (вращая головой, как башней от танка, то есть на уверенные 360, тщательно смазанных машинным маслом градусов). Дорогие ребята, только не толкайтесь, встаньте так, чтобы всем было видно… Васенька, да перестань же, в конце-то концов, дергать Ануфриеву за придатки… а теперь посмотрите, пожалуйста, налево: в углу композиции вы можете наблюдать, как благородный Сизиф пытается перехитрить злонравного Танатоса, он истово жаждет восторжествовать над тленностью человеческой природы и обрести через это всеобщее бессмертие… эти проблески света на картине можно рассматривать, как метафору преодоления метафизической скованности индивидуума-обывателя… а теперь, пожалуйста, мальчики и девочки, дружно поверните свое ебало направо: в другом углу картины вы увидите тлен и сумрак, обезвоженную пустотность и небытие. Этот контраст особенно сильно подчеркивает всю метафизическую шаткость положения Сизифа, который духом хоть и рожден вне смерти, но все же терпит крах через свою тяготеющую ко греху природу… и именно через это герой утрачивает божественную первозданность… его же собственная греховность вдребезги расхуячивает возвышенность вселенской предопределенности конкретно этого духовного замысла…