Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

За этим утверждением последовали громкие одобрительные возгласы большей части аудитории и враждебные хмурые взгляды в нашу сторону. Мы были интернационалистами, оказавшимися здесь в разгар войны. Что могло быть хуже?

Вся эта ситуация очень глубоко повлияла на меня, и я разрывалась между разочарованием и злостью на Гримма. Почему он не посоветовался с нами, прежде чем посылать эту глупую и роковую телеграмму? И почему он не доверился нам, когда буря уже разразилась? После двадцати лет жизни на чужбине и работы на благо революции я теперь оказалась в окружении полной враждебности в своей собственной стране. Но что более важно, легкомысленное поведение Гримма нанесло чуть ли не смертельный удар всему движению за мир, хотя вожди Циммервальдского движения и все российские группы, входящие в это движение, подробно объяснили, что мы совершенно не знали о действиях Гримма и не одобряли их. Шовинистическая и демагогическая пресса просто проигнорировала наши заявления.

Чтобы спасти положение, было очевидно, что кто-то должен поспешить в Стокгольм, чтобы предпринять действия от имени Циммервальдского движения и сместить Гримма с его поста секретаря движения. Это должен был быть кто-то, кому полностью доверяют члены движения и сочувствующие ему по всей Европе, чтобы рассеялись все сомнения и подозрения. Выбор пал на меня, и я предприняла шаги для того, чтобы немедленно уехать в Стокгольм.

В ходе моей поездки из Петрограда в Стокгольм мне пришлось услышать, как новому русскому наступлению снова и снова высказывается одобрение. Разговоры среди моих попутчиков вращались вокруг этой темы и вокруг историй, которые появлялись в прессе. «Мы должны воевать до победного конца», – говорили некоторые патриоты, уезжая из России в нейтральную страну. «Всех немцев, всех интернационалистов надо истребить». «Вы слышали историю о немецком шпионе Гримме и всей этой циммервальдской шайке?» «Позор! Их следовало бы расстрелять!»

К счастью, они не знали, кто я такая.

Глава 13

Мое сожаление и тревогу по поводу инцидента с Гриммом и его возможного воздействия на все международное движение за мир усиливал тот факт, что после всего лишь пяти недель я была вынуждена покинуть свою родину в тот самый момент, когда успех революции, казалось, висит на волоске. Я к этому времени понимала, что революция в России просто началась, и, хотя никто не мог предсказать, как быстро будет развиваться революционная ситуация в течение последующих нескольких месяцев, к июлю 1917 года стало очевидно, что грядут новые внутренние бои между Временным правительством и наиболее революционно настроенными рабочими. Вскоре после того, как я добралась до Стокгольма, петроградские рабочие штурмовали Таврический дворец с требованием, чтобы власть была передана Советам. Правительство и пресса утверждали, что к этому мятежу их подстрекали большевики, а после его провала сотни из них попали в тюрьму, а их газеты были запрещены. Среди попавших в тюрьму были такие вожди революции, как Каменев, Троцкий и Александра Коллонтай. Ленин и Зиновьев скрылись и оставались в бегах несколько месяцев. Старое обвинение в том, что они «немецкие агенты», возродилось и распространилось в прессе по всему миру. И хотя почти все большевистские вожди были освобождены за недостаточностью улик, сами обвинения появлялись снова и снова.

За исключением нескольких дней, проведенных в Стокгольме в 1917 году по дороге в Россию, я ничего не знала о Скандинавских странах и очень мало об их народах. Я впервые приехала в страну, языка которой я не знала, и смотрела на свою работу в Швеции с некоторым опасением. Скандинавские страны и даже социалистическое движение в них всегда казались чем-то стоящим отдельно от остальных стран Европы. Вероятно, именно потому, что я ожидала увидеть флегматичных, методичных людей, движение которых руководствуется первоочередными, практическими интересами, я была так ошеломлена теплотой и гостеприимством этого народа, революционными идеалами шведских радикалов. Несколько лет спустя, когда мне, больной и измученной, суждено было возвращаться в Стокгольм из России, мужчины и женщины, которые сотрудничали со мной в течение этого периода, стали моими лучшими друзьями. Тогда я поняла, что имеют в виду люди, когда говорят, что они нашли вторую родину, вторую семью.

И хотя Скандинавские страны избежали прямого вовлечения в Первую мировую войну, их политическую и общественную жизнь полностью занимал этот всепоглощающий вопрос. Нейтралитет их стран не спас скандинавских радикалов от тех расколов на лагерь патриотов и лагерь интернационалистов, которые произошли в движениях воюющих стран. В Швеции разногласия были особенно ярко выражены благодаря тому факту, что Ялмар Брантинг, основатель и вождь социал-демократической партии, был горячим сторонником союзников с 1914 года. Левое крыло партии вместе с молодежным социалистическим движением занимало революционную интернационалистическую позицию, а в 1916 году вождь левых Хёглунд был заключен в тюрьму за пропаганду всеобщей забастовки, если Швеция решит вступить в войну. Незадолго до моего приезда в Стокгольм левое крыло и молодежное движение, которые уже связали себя с Циммервальдским движением, откололись от официальной партии и образовали левую социалистическую партию Швеции. Ее члены были горячими сторонниками социалистической программы для России и сочувствовали большевикам. После организации Третьего интернационала шведские левые социалисты присоединились к Коминтерну, и одной из самых типичных и трагических глав в истории большевизма стало то, как он обошелся с этими щедрыми, честными и вдохновенными своими сторонниками, которые, подобно итальянским социалистам, оказывали самую жертвенную, безмерную поддержку русской революции в то время, когда ее судьба еще не была решена и когда даже в международном рабочем движении у большевиков было мало друзей. Первыми жертвами интриг большевиков суждено было стать их самым преданным друзьям. Их честность оказалась помехой методам вождей Коминтерна, которые предпочитали тех подчиненных, чья верность основывалась совсем на другом: на своекорыстии и зависимости от партии большевиков и ее финансовой помощи.

С моим приездом в Стокгольм руководство Циммервальдского движения уже определенно обосновалось там: вместе со мной в комитете из четырех человек работали три левых социалиста. Среди них был Хёглунд, которого незадолго до этого освободили из тюрьмы и который потом стал редактором газеты шведского правительства социалистов и одним из самых компетентных членов парламента. Уверенность и симпатия, которые Хёглунд внушил мне при нашей первой встрече, были со мной все двадцать лет нашего знакомства. Это же справедливо и в отношении Фреда Строма, который вместе с Хёглундом играл главенствующую роль в рабочем и социалистическом движении Швеции. Несмотря на кажущуюся поглощенность политической борьбой, оба этих человека были к тому же поэтами и писателями. Их философский идеализм был выражен в равной степени как в их личной, так и общественной жизни. Эти шведские лидеры и Ката Дальстром, самая любимая в Скандинавии женщина-агитатор от социалистов, стали моими самыми близкими друзьями. (Три года спустя, в Москве, я стала свидетельницей продемонстрированной Катой Дальстром смелости, когда, взяв слово на Втором съезде Коминтерна, она вступила в бой с Лениным и Зиновьевым за целостность своей партии.) В их домах я имела возможность в полной мере испытать на себе простое, непринужденное гостеприимство скандинавских радикалов.

Сразу же после моего приезда в Стокгольм давление на руководство Циммервальда с целью заставить его принять участие в Стокгольмской конференции или осудить ее началось снова. На заседании, проводившемся в начале июля, на котором присутствовали делегаты из Швеции, России и Германии, группа из трех представителей российских Советов предприняла еще одну попытку заручиться нашей поддержкой конференции. Хаасе от имени независимых политических деятелей Германии уведомил нас, что его партия намеревается участвовать в ней. Радек объявил, что большевики выйдут из Циммервальдского движения, если мы не отвергнем эту конференцию. Я снова стала настаивать на том, что, хотя я и буду бороться против участия в ней, только общее собрание нашего движения имеет право решать этот вопрос. Моя позиция получила поддержку, и мы призвали к тому, чтобы за пять дней до сбора Стокгольмской конференции состоялся съезд Циммервальдского движения. Если конференция в Стокгольме не состоится, то наш съезд должен состояться в любом случае.

Так как на протяжении всего лета наша и Стокгольмская конференция все время откладывались и откладывались из-за колебаний и неизбежных трудностей, разногласия по стокгольмскому вопросу стали особенно острыми, прежде всего между большевиками и независимыми политическими деятелями Германии. Среди большевиков не было единогласия в их отношении к этому вопросу. После того как правительства стран-союзниц объявили о своем отказе выдать паспорта делегатам Стокгольмской конференции, Каменев стал приводить доводы в пользу изменения отношения к ней. Ленин настаивал на том, что не может быть компромисса между социал-шовинистами и большевиками. Разумеется, возобладала его точка зрения.

Задача Циммервальдской комиссии была особенно трудной на этот раз. К нашей пропаганде незамедлительного мира, основанной на согласованных действиях рабочего класса, теперь прибавилась дополнительная задача мобилизовать мнение рабочего класса всего мира в защиту русской революции. Решимость Керенского продолжать войну, продемонстрированная июльским наступлением, подавление деятельности большевиков после петроградского мятежа указывали на то, что поднялась волна контрреволюции. В выпущенном в это время манифесте мы указали на эту ситуацию и закончили манифест вопросом: «Убьет ли революция войну, или война убьет революцию?» Тот факт, что Циммервальдское движение было не просто движением за мир, но и имело определенные революционные цели, сделал работу его приверженцев в воюющих странах чрезвычайно опасной. В то время, когда мы вели подготовку к международному форуму, было также необходимо принимать меры предосторожности против шпионов и провокаторов. Это движение было нелегальным даже в Германии, где правящие классы в 1917 году с радостью приняли бы «мир без победы» из-за военных поражений, голода и боязни восстания на родине. О паспортах для делегатов не могло быть и речи. Они не только должны были приезжать в Стокгольм нелегально, но и подготовка к самой конференции должна была проходить в обстановке полнейшей секретности. Это усложнялось тем, что Стокгольм стал местом концентрации профессиональных шпионов, журналистов, а также туристов-пацифистов, которые приехали в Стокгольм, чтобы писать репортажи об этом форуме или присутствовать на нем. Так как созыв конференции становился все более и более неопределенным, все они жадно искали каких-нибудь сенсационных новостей, которые они могли бы послать или привезти домой. Деятельность подпольного Циммервальдского движения была известна и журналистам, и шпионам.

Наконец датой проведения конференции было назначено 5 сентября. К этому времени стало очевидно, что съезд социал-демократов никогда не состоится. И хотя его делегаты из главных европейских стран и некоторых нейтральных государств уже прибыли в Стокгольм, правительства стран-союзниц, включая Соединенные Штаты, отказались выдать паспорта, и делегаты из Германии и нейтральных стран были вынуждены возвратиться домой ни с чем. Действия британского правительства в этом деле поощрялись шовинизмом наиболее могущественных и консервативных профсоюзов. Профсоюз моряков, возглавляемый неистовым патриотом Хейвлоком Уилсоном, опубликовал заявления, осуждающие Макдональда и Хендерсона, а также конференцию в целом как «прогерманскую». Он запретил своим членам работать на кораблях, которые могли бы везти английских делегатов в Стокгольм.

За несколько дней до созыва нашей собственной конференции мы выпустили заявление, в котором указали на эти плоды сотрудничества социалистов с капиталистическими правительствами и призвали возвратиться к международной классовой борьбе и порвать с гражданским миром.

Именно в ходе этой подготовительной работы я окончательно вступила в большевистскую партию летом 1917 года.

Какими бы ни были мои личные разногласия с большевиками и мое мнение о некоторых большевистских вождях, в то время мне казалось – как и другим марксистам, которые никогда не были большевиками, – что спасение русской революции лежит в том направлении, которое они представляют. Революция не может остановиться с установлением буржуазной республики, и ситуация в России в переходные месяцы укрепила это убеждение. Только программа социальной революции, логическое развитие сил, приведенных в движение во время Мартовской революции, могли спасти страну от полного краха, который похоронил бы под своими руинами все надежды и стремления рабочих и крестьян. Разработка такой программы требовала сосредоточения на внутренних проблемах России, и для такого сосредоточения требовалось положить конец участию России в войне, которая, очевидно, велась ради целей, которые были чужды рабочим и крестьянам. Группа меньшевиков-интернационалистов и левые эсеры также поддерживали требование мира и земли для крестьян, но большевики с их лозунгом «Вся власть Советам!» казались единственной группой, программа которой предлагала немедленный ответ на контрреволюцию и на растущее требование «мира, хлеба и земли». Я не предвидела, что, добившись власти от имени этого лозунга, они за короткое время ликвидируют независимость Советов и установят над ними диктатуру партии.