Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Когда я уходила из штаб-квартиры Циммервальдского движения в типографию, чтобы бросить последний взгляд на гранки различных переводов, меня остановил визит одного американского журналиста из какой-то чикагской газеты.

– Я приехал, чтобы взять у вас интервью о русской революции, – сообщил он мне, – и спросить, какие у вас есть вести из России.

– Я не даю интервью, – ответила я. – Вы, вероятно, уже читали утренние газеты. Вы должны извинить меня, но мне надо идти.

В этот момент зазвонил телефон, и посетитель смог услышать мой разговор с одним из шведских лидеров Циммервальдского движения в отношении некоторых решений недавней конференции.

Когда я повесила трубку, он не проявил никакой готовности уйти.

– Из ваших замечаний по телефону, – сказал он, – я понял, что недавно вы проводили Циммервальдскую конференцию. Вы не могли бы сказать мне, какие страны были на ней представлены?

– Весь мир, – коротко ответила я.

С победой второй русской революции работа Циммервальдского движения не только изменилась, но и ее объем сильно увеличился. Наше бюро в то время было почти единственным связующим звеном между новой революционной властью в России и Западной Европой и Америкой, и на мои плечи легла большая часть ответственности за защиту нового правительства и объяснение его целей рабочим и революционерам за пределами России. Конечно, я жаждала вернуться в Россию немедленно и участвовать в строительстве Советской республики, но Ленин и российский Центральный комитет настаивали на том, что в это время я представляю гораздо большую ценность для движения, находясь в Стокгольме.

Не только буржуазная пресса, но и большая часть рабочей прессы в мире враждебно отнеслась к большевистской власти и ежедневно публиковала самые нелепые и клеветнические статьи о ней. Публикации социал-демократов и анархистов, которые не были прямо враждебными, были нерешительны в своем отношении к ней, памятуя о резких нападках, которые делались против них в прошлом большевиками, и, возможно, предвидя события будущего года. Насколько я могу помнить, в это время только две серьезные ежедневные газеты недвусмысленно поддержали новое правительство: орган итальянской социалистической партии «Аванти» и шведская газета «Политика», орган только что образовавшегося левого социалистического крыла. Последняя, выходившая в нейтральной стране, стала практически рупором Циммервальдского движения, в то время как «Аванти», хотя она и выходила в воюющей стране и подвергалась самым злобным преследованиям, героически защищала и русскую революцию, и требование немедленного мира.

Воздействие этих двух газет, публиковавшихся на языках, которые не были широко известны, было небольшим по сравнению с влиянием мировой прессы, объединившейся в своей оппозиции республике рабочих, солдат и крестьян. До Ноябрьской революции Радек и некоторые другие большевики опубликовали партийное информационное сообщение на шведском языке, рассказывающее о событиях в России. Но теперь они возвратились в Россию, и я должна была практически одна выполнять эту работу от имени Циммервальдского движения.

На протяжении нескольких месяцев в сводке, которую я готовила и публиковала на разных языках и рассылала в радикальные и либеральные газеты всего мира, я пыталась противодействовать кампании клеветы, развернутой в капиталистической прессе, тем, что представляла правдивую картину того, что происходило в России. Чтобы эффективно выполнять эту задачу, было необходимо иметь прямую и постоянную связь с Россией, и в этом-то и состояла моя самая большая трудность. Хотя Швеция была нейтральной страной, в ней не было прямой почтовой или телеграфной связи с Россией в это время общественных беспорядков и развала, а наша курьерская служба была далеко не регулярной. Очень часто курьеры прибывали с пачками русских газет, большая часть которых были слишком устаревшими, чтобы послужить моей цели.

Ленин следил за моей работой в этот период с величайшим волнением и интересом. Это был период, в который судьба революции в России, казалось, опирается на революционное сопротивление рабочих Западной Европы контрреволюционной пропаганде и интригам, направленным против России их собственными правительствами. Было необходимо, чтобы рабочие как союзнических государств, так и главных держав поняли, как нуждается Россия в безотлагательном мире. Ленин и большевики вообще были убеждены, что русская революция не сможет выжить, если она не послужит искрой, зажигающей пожары революций в Центральной Европе. И отчасти благодаря этой убежденности вожди большевиков на протяжении последующих трех лет продолжали переоценивать революционные настроения в Западной Европе и даже Америке и пытались создавать их искусственно там, где они не смогли развиться.

Однажды, когда я пожаловалась на нерегулярность работы нашей службы новостей, Ленин написал мне: «Дорогой товарищ, работа, которой вы занимаетесь, представляет собой чрезвычайную важность, и я прошу вас продолжать ее. Мы рассчитываем на вас, как на человека, оказывающего нам самую действенную поддержку. Не думайте о средствах. Тратьте миллионы, десятки миллионов, если необходимо. В нашем распоряжении много денег. Из ваших писем я понял, что некоторые курьеры не доставляют наши газеты вовремя. Пожалуйста, сообщите мне их имена. Эти саботажники будут расстреляны».

Разумеется, я не стала сообщать ему имена курьеров.

Упоминание Лениным денежных сумм, которые он хотел, чтобы я тратила, было сюрпризом и откровением для меня, хотя я знала, что первыми действиями победившей революционной власти были захват банков, отраслей промышленности и конфискация собственности у дворян и состоятельных людей, включая ювелирные и художественные изделия. Мой отрицательный ответ на его предложение тратить «миллионы, десятки миллионов», вероятно, раскрыл Ленину мою собственную наивность. Я не видела, чтобы наша пропагандистская кампания в интересах хоть России, хоть мировой революции требовала таких больших сумм денег. Я всегда считала – как и до сих пор считаю, – что способы, при помощи которых рабочие освобождают себя, не могут быть спущены сверху. Они должны вытекать из опыта самих рабочих как эксплуатируемого класса и из их понимания цели, которой они хотят достичь. Так, мои усилия и до и после революции были сконцентрированы не на искусственном «подстрекательстве» к революции через внешних агентов, а на социалистическом воспитании масс, которое даст им возможность освободить себя. Только революция, свершившаяся на такой основе, полагала я, могла выстоять против реакции, не изменившись в худшую сторону.

Несмотря на мой ответ Ленину, большие суммы денег начали поступать, по-видимому, для финансирования работы Циммервальдского движения, но большая их часть, как я вскоре обнаружила, должна была быть заплачена агентам, которые создавали большевистские движения и газеты по всему миру. И хотя у советской власти не было официального посольства в Швеции, в Стокгольме появилась торговая делегация, которая прибыла с целью вести переговоры по вопросам торговых отношений. Первым офисом этой делегации стала штаб-квартира Циммервальдского движения, и некоторая часть денег, которые я должна была тратить и раздавать, была оставлена мне курьерами этой делегации.

Вместе с одним из таких взносов я получила (сейчас я не помню, были ли это наличные или драгоценности) через посланца большевиков предложение открыть в Копенгагене коммунистическую газету, которая выходила бы ежедневно. Меня поразил недостаток революционного здравого смысла. Это был период, когда большевиков изображали подстрекателями кровавой революции во всем мире, отчаянно пытающимися добиться или сохранить коммерческие отношения с Западной Европой и дружбу с рабочим классом Европы. Все знали, что во всем Копенгагене найдется всего лишь горстка коммунистов. Что подумают датские рабочие, не говоря уж о правительстве, если вдруг ниоткуда возникнет ежедневная коммунистическая газета, получившая огромные финансовые вложения? Безусловно, существовали лучшие способы стимулировать лояльность датских рабочих русской революции! В это время Ленин верно написал в письме к американским рабочим: «Мы в осажденной крепости… Мы рассчитываем на неизбежность мировой революции». Но большевики не могли сделать мировую революцию или спустить сверху коммунистический аппарат. Этот последний метод, по моему убеждению, вызвал бы скорее антагонизм, нежели завоевал бы доверие рабочего класса.

Когда большевики поняли, что я не одобряю эти методы, денежные средства, предназначенные на эти цели, стали распределяться через другие руки. И хотя я не знала этого в то время, я была свидетелем возникновения той коррупции международного движения, которая стала организованной системой при Коминтерне. Мой наивный ответ – что мне не нужно так много денег на рабочее движение – отметил также начало моих более поздних разногласий с вождями русской революции.

В этот период я впервые встретилась с Джоном Ридом, когда он возвращался в Соединенные Штаты из России. В России сразу же после революции его сделали ответственным за англоговорящий отдел пресс-бюро Карла Радека, и я поняла, что он возвращался в Америку, чтобы там работать на большевистское движение. (На протяжении следующего года ему суждено было сыграть главную роль в расколе американской социалистической партии и образовании коммунистической партии.) Его визиту предшествовало письмо от Чичерина или Ленина, и, услышав, что его назначение на пост консула в Соединенных Штатах было отозвано большевиками, а его предложение учредить нейтральную газету не одобрено, я ожидала найти какие-либо признаки личного недовольства и разочарования. Но их не было, и мне нужно было поговорить с ним несколько минут, чтобы понять, что это один из самых преданных и истинных революционеров, которых я когда-либо встречала. Очень часто русских радикалов, или «друзей Советской России», или наивных людей, от которых хотел избавиться Чичерин, присылали ко мне в Стокгольм. Рид не относился ни к одной из этих категорий. Я с удивлением обнаружила в американце глубокое понимание русской революции и любовь к русскому народу. Вероятно, было естественно, что, как журналиста, поэта и революционера, его должна была взволновать смелость самой русской революции. Но в восторженном отношении Рида к России было и поклонение ее вождям, как героям, и сочувствие ее целям. Он любил саму страну и великий народ, который сделал революцию возможной своими страданиями и стойкостью.