Моя жизнь — опера

В сложной паутине токийских улиц есть домик с садом на крыше. В нем живет бывший посол Японии в Москве. Он и его супруга — наши старые московские поклонники. Каждый раз во время наших гастролей по Японии в этом домике звучат русские песни, арии, романсы. Дом переполнен артистами, на столе самовар, картошка, запеченная в старорусском чугуне, купленном когда-то хозяевами в одной из подмосковных деревень. Пение, разговоры, воспоминания… Это — родной дом для каждого из нашего театра.

Когда пятнадцать лет назад я поставил в честь двухсотлетия со дня первой постановки в Праге «Дон Жуана», я не предполагал, что постановку, рассчитанную на скромное подвальное помещение на Соколе, потребуется вывозить на гастроли. В подвале и по-подвальному был решен весь спектакль. В этом была особенность и прелесть постановки. Казалось невозможным, да и не хотелось показывать спектакль на иной площадке. Художественные потери были очевидны, и мы долго отказывались от лестных предложений многих иностранных фирм вывезти спектакль на гастроли. Однако настойчивость японцев переломила наш принцип. В центре Токио, на Гиндзе, в огромном мраморном холле одного из самых солидных офисов страны «Одзи-Сэйдзи» японцы построили копию нашего подвала, и мы сыграли в этой копии «Ростовское действо» — один из сложнейших спектаклей нашего театра. Успех был ошеломляющим. «Мы все потрясены уникальным зрелищем», — писала газета «Майнити» 1 ноября 1994 года. Я был поражен тем, что далекие от нас японцы поняли главное и дорогое нам в произведении святого православной церкви митрополита Ростовского, игранном в России лишь в 1702 году, поняли и оценили художественную веру и принципы нашего театра — «беспрецедентное слияние, воссоединение сцены и зрительного зала…», «отсутствие звезд не недостаток, а огромное преимущество коллектива, здесь все главные герои»… Японцы полюбили нас за то, что они поняли в нашем искусстве, мы же полюбили их за то, что они поняли и приняли принципы нашего искусства. Японцы! Наследники великих древних театральных традиций, великого искусства, до сих пор поражающего нас своею красотою.

После успеха в «Одзи-холле» у нас, естественно, не хватило духа отказаться от показа там «Дон Жуана». Действительно, все сценические условия нашего подвала были соблюдены. Подвал из поселка Сокол переместился на Гиндзу, а с ним и сам Дон Жуан со своим окружением. Спектакли прошли торжественно. Зал был оцеплен, машины останавливались перед красной дорожкой-ковром, по которой гости следовали в зал. После этого последовало настойчивое приглашение на гастроли в Германию, Францию, Люксембург, Италию… Так и пошел наш Дон Жуан по рукам.

Если придется еще раз поехать нам в Японию, мы поедем туда как на родину. Это и есть взаимопонимание различных культур, взаимообогащение различных наций, людских душ.

Однажды, обсуждая репертуар предстоящих гастролей с директором одного из театров в городе Осака, я услышал от собеседника неожиданное, правда, очень робкое предложение. Он предлагал для усиления успеха спектаклей в антракте моим артисткам угощать посетителей вином, фруктами, мороженым, сняв перед этим нижние части их костюма. Я спокойно ответил, что, к сожалению, формы тела, которые обнаружатся при такой трансформации, не будут удовлетворять вкусам изысканных японцев. Мы сыграли одну из миниатюрных опер Моцарта. В антракте директор спокойно извинился за то, что ранее не знал, какой именно театр из России собирается играть в его помещении.

Мне пришлось умыться, вспоминая о своих российских коллегах, предлагающих себя на гастроли в Японию. Так что Солнце не без пятен! И не всегда все радует на гастролях.

Время и сопровождающие его социально-политические, экономические и моральные законы, увы, диктуют зло. Они дерзко и неумолимо определяют суть, характер и развитие искусства, культуры. И пусть Н. В. Гоголь утверждал, что искусство есть примирение с жизнью, мечты о том, что сознание человека может определить его бытие, остаются лишь мечтами — не реальными, скорее обманчивыми. Бытие жестоко, и трудно искусству примирить нас с этой жестокостью — ведь оно в плену и на службе у жестоких законов времени. Оно не свободно и, увы, часто беспомощно. За долгую свою жизнь в искусстве мне приходилось в этом убеждаться много раз. Чтобы издать статью или книжку со своими мыслями об искусстве, приходилось вставлять туда идеи людей, власть и бытие наше держащих в своих руках. Надо было при всяком случае и без всякого случая упоминать об идеалах коммунизма и пороках капитализма. В наше время, когда на трон сел «Золотой телец», положение существенно не изменилось, разве что по форме, характеру, средствам… Мне пришлось это сильно почувствовать во время гастролей — как театров, в которых я работал, так и в личных поездках на постановки спектаклей в другие города, страны. Меняются заботы, впечатления, проекты.

Помню, как, впервые с Большим театром приехав в миланский театр «Ла Скала», я с умилением узнал, что меня не пустят на мной поставленный спектакль, если на мне не будет надет смокинг или хотя бы черная бабочка на белой рубашке под черным костюмом. Где взять бабочку за 30 минут до торжественного открытия гастролей, на которые съехалось пол-Европы? Выручил Гена Рождественский, который повел нас в небольшой магазинчик напротив, где, смекнув в чем дело, содрали с нас за бабочки такую веселенькую сумму, что она затмила в воспоминаниях успех моего, вернее, прокофьевского спектакля (опера «Война и мир»). Успех и признание были большие и на спектакле вечером, и в газетах на следующее утро, только дорогой бантик я посеял тем же вечером на вечеринке после спектакля в доме директора «Ла Скалы» Геранчелли. Это затмило все воспоминания триумфальных гастролей. О, счастливое время! Окружив рояль, мы все вместе пели божественно-прекрасную музыку монолога Кутузова о Москве, много пили, веселились, но дорогого для моего тогдашнего кармана бантика я никогда не забывал.

С другими заботами пришлось мне столкнуться лет тридцать спустя. Сидели мы в садике около одного из театров Германии с директором моего Камерного театра Львом Моисеевичем Оссовским. Тепло, в руках бутылочки недопитого пива. В переполненном публикой театре шел мой «Дон Жуан». А всего планировалось сыграть двадцать два спектакля подряд. Каждый день, в разных городах, на разных сценических площадках. Таков контракт. Если по какой-нибудь самой убедительной причине какой-нибудь спектакль не состоится — театр платит сильную неустойку. Поэтому исполнителям и дирижерам приходилось все время быть начеку. Немцам понравился наш «Дон Жуан». И они платят дирекции театров. Эти деньги текут в кассу импресарио, а из его фирмы по многим организационным, художественным, обслуживающим гастрольную деятельность каналам. Ручейки сливаются в реки, реки впадают в моря. Оставшиеся капли поддерживают жизнь артистов… Эта система неумолима в новых условиях 90-х годов. Рынок!

О чем говорили мы тогда с директором? О том, что, слава Богу, наши спектакли собирают полные залы, что публика в основном седоголовая, молодежи мало — повсеместно она предпочитает Моцарту шоу с насилием, убийством и сексом… Говорили о нравственных задачах искусства, о том, что мы не умеем представлять обман, коварство, пошлость. Что понравится публике завтра? Что купит импресарио на будущий год? Мы уже не вольные буревестники, не очистители душ, не праведники. Нам надо думать о том, чтобы оплатить труд артистов, у которых не только пустые карманы, но и семьи, дети. Кроме того, сложно и жалко, прискорбно и больно вещать о добром и вечном в пустом зале. Пока Бог к нам милостив, зрительные залы полны, импресарио довольны. «У нас расписаны гастроли до конца уходящего века», — прихлебывая пиво, произнес директор. Но и я и он хотим не только дать заработать артистам, но и принести приходящим к нам радость познания красоты души человеческой, духовный покой, веру. Мы хотели бы им показать столь нужных для них Достоевского, Чехова, Тургенева, Толстого. Но касса равнодушно и подозрительно отвергает это. Она просит вновь привезти им любимого с детства «Дон Жуана», она хочет видеть в нашей постановке «Кози фан тутти» и «Женитьбу Фигаро». Слава Богу, она решительно признала нашим своего Моцарта. Но что они знают о нашем Германе, Ленском, Наташе Ростовой? Мы хотим одно, но вынуждены делать другое. И мы благодарны Богу за то, что это «другое» — совершенный гений Моцарта. Однако мы боимся будущего — что потребует от нас сегодняшняя молодежь?

И есть еще одна печаль. Для выживания театра нужен жесткий профессионализм труппы. Он вырабатывается на репетициях и нещадно срабатывается на частых спектаклях. Я говорю о творческом профессионализме, а не о накатывании творческих приемов, выработке штампов, часто приносящих внешний успех актеру, театру. Тут — опасность для нашей школы русского театра. На репетициях надо работать над естественной логикой чувств, адекватных партитуре. А на спектакле публика уже кричит «браво», даже стучит ногами, выражая свой восторг. Вот уже объявлена продажа («и идет очень успешно!» — как сказал администратор) на спектакли, которые запланированы на следующий год гастролей. Уже показано много спектаклей оперы Монтеверди «Коронация Поппеи» в моей постановке, а я еще только нащупал, да и то неуверенно, суть нового спектакля, его зерно. Но коммерческий план — жестокий закон, и у меня нет свободы выбора. Надо спешить. Это раньше, когда государство обеспечивало материальную жизнь театра, можно было искать, раздумывать, утверждать, отменять… «На ваш спектакль билеты на будущий сезон проданы!» — говорят мне. И это для всех нас уже звучит победно и торжественно! Но… как успеть узнать и открыть в актере весь глубокий смысл ухода из жизни Сенеки? Если бы успеть! Билеты на спектакль проданы, билеты на самолет и визы заказаны, и артисты собирают чемоданы. Я один со своим Сенекой! Неожиданное горькое и насмешливое, никем не понятое одиночество! Если проданный спектакль не состоится, то Вам, господин режиссер, придется играть одному… в шахматы!

Ну, а как же наши великие идеалы — учителя, создавшие молодой Художественный театр? История рассказывает, что коммерческие петли на их горле разрезались любовью к культуре, к искусству Мамонтовых, Морозовых. Может, это был другой капитализм? Александр Сергеевич Пушкин в «Рославлеве» в уста героини вложил как бы изречение Шатобриана, которое в переводе звучит так: «Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах». Размышляя о планах и судьбе нашего маленького, но с установившимися принципами театра, я вспомнил об этом. Но вот беда — проторенная дорога с детства воспринималась нами как пустота духа, презренное предательство высоких эстетических и нравственных идеалов. Идти по проторенной дорожке кажется просто и выгодно. Но это значит потакать вкусам зрителя. К счастью, сегодня немцам нужен наш Моцарт. Пока их рынок не требует от нас торговли ядом, наркотиками. Они требуют от нас товара высокого эстетического качества. Здесь неукоснительно исполняется старая формула: «Кто платит, тот и заказывает музыку.» Но какую музыку нам закажут завтра, когда вместо седых волос в зале будут преобладать замысловато-вызывающие модернистские прически? Жизнь ломает старые положения и надежды о ведущей роли в жизни общества искусства с его принципами красоты, добра, духовной святости. Если покупатель хочет купить апельсин — глупо ему предлагать гайки, хотя и самого высокого сорта. Но что он потребует завтра?

Так рассуждали мы, потягивая пивко в садике около театра, в котором уже заканчивался мой «Дон Жуан». Толпа возбужденных зрителей вывалила из театра, а проблема репертуарного плана театра не была решена. Каким в новых условиях должен быть театр? Какой театр сможет выжить?

Ну, а артисты? Раньше на гастролях они с волнением, надеждой и страхом ожидали первых рецензий, покупали их в киосках, вырезали похвальные строчки на память, хвастались, показывая их. Теперь интересы другие: полон ли зал зрителями? Получил ли театр приглашение на гастроли в будущем году? Что сказал бывший на спектакле импресарио из Франции, Люксембурга? Каковы предлагаемые суточные, гонорары? Хорошие новости придают им силы и выдержку при работе «на износ». Приходило ли мне в голову, что в месячный срок можно обслужить «Дон Жуаном» любителей Германии, Франции, Голландии, Бельгии, Швейцарии, Австрии, перепрыгивая на автобусе через границы с легкостью блохи. «В какой стране мы сегодня играли?» — спрашивает в гримировальной комнате статный артист, снимая лихие усы Дон Жуана со своего измученного лица. Через полчаса он, может быть, задремлет в автобусе по дороге к отелю, который не всегда рядом, не всегда близко от театра, а там, где это удобно фирме. Утром же, едва проглотив завтрак, артист на этом же автобусе отправится на репетицию осваивать новую сцену в театре другого города, а может быть, и другой страны. Смотрю я на артиста, а он на меня. Он мне улыбается, благодарный за то, что я хорошо поставил «Дон Жуана», так хорошо, что он стал товаром, на который есть спрос. А я улыбаюсь ему за то, что он старается сохранить зерно, не потерять сверхзадачу и сохранить насколько возможно ту тончайшую связь героя Моцарта с публикой, без которой невозможен увлекающий публику тонус спектакля. Спасибо ему и за то, что он не сморкается, не кашляет, не хрипит. Ни публика, ни Моцарт не предполагали, не предполагают и не хотят предположить, что лютый сквознячок может сорвать спектакль. Есть контракт, и товар должен быть свежим!

Рынок! Товарные отношения! Купля-продажа! Ни мои учителя, ни моя творческая юность не приучали меня к этому. Близится 125 лет со дня рождения Сергея Васильевича Рахманинова. Хочется нам познакомить с его операми мир. Но купит ли рынок этот товар? Однако слышу успокаивающий голос Сергея Васильевича: «Ничего, гениальная опера Моцарта „Дон Жуан“ — это совсем не плохо!» А что будет завтра? Какой товар пойдет? Как бы протолкнуть Прокофьева, Монтеверди, Глюка, наших современных композиторов?

ТВЕРСКАЯ ФИЛАРМОНИЯ