Моя жизнь — опера

Отец умер в страшные дни: фашисты стояли под Москвой, мать была одна. Неожиданно приехали люди из Кремля и помогли похоронить отца. Кто, что, почему? Это никого не интересовало.

Подобное отношение у коммунистов было и ко мне. Я никогда не был ни октябренком, ни пионером, ни комсомольцем. Мысль о вступлении в партию большевиков никогда не приходила мне в голову. 50 лет я занимал высокую должность главного режиссера Большого театра. Некоторым казалось, что для закрепления себя в этой должности стоит «вступить в ряды». Так, например, считал мой друг Кирилл Кондрашин. Но мне-то не надо было подкреплять свою должность! Профессия — это другое дело, профессию режиссера нужно подкреплять на репетиции. Я хотел быть независимым от партии и ее порядков, и я был свободным от этих «законов», хотя понимал, что обязан сохранить себя и свое искусство от антикоммунистических и антисоветских тенденций — таковы условия «законопослушания». По заветам моего отца я стал законопослушным: разумеется до того предела, за которыми стоит опасность для моей профессии, для ее законов правды, совести, человеколюбия, служения «жизни человеческого духа». «Жажда свободы», признаюсь, была у меня весьма примитивной. Я не хотел, чтобы меня вызывали на партсобрание, на котором каждый мог меня глупо критиковать. Если бы я был коммунистом, то меня могли бы вызвать на партком — заседание высшего партийного органа театра. Но я был беспартийный — и меня могли только очень вежливо, даже заискивающе пригласить придти. Если бы я был коммунистом, то меня там могли проработать, поставить мне «на вид», поправить. Но со мною — беспартийным можно было только любезно посоветоваться, проконсультироваться у меня, что-то попросить.

Я был главным режиссером, не обязанным слушать чьи-либо команды. Однажды, обидевшись на то, что где-то кто-то намекнул о недостаточно мощной «партийной прослойке» в Большом театре, я подал заявление об освобождении меня от должности главного режиссера. На эту должность назначили другого — опытного, известного, умного режиссера, кажется, даже члена парткома. Но через полгода или год Московский комитет партии очень вежливо, так вежливо и убедительно, как могли просить только беспартийного, уговорили меня вернуться на свое место.

Так что у беспартийного законопослушного деятеля всех областей науки, искусства, техники и т. д. забот и опасностей было немного. Мне всегда казалось, что больше забот было у коммунистов с коммунистами. Там было не уважение, а подозрение: «Для чего он вступил в партию, для какой выгоды?».

Так я размышлял, но моя логика, которая, естественно, в какой-то степени была плодом воображения и фантазии, не могла устроить моего молодого и нетерпеливого интервьюера. Это не укладывалось в его, или, вернее, для него созданную схему понятий и оценок. Я только режиссерски, а не политически оценивал факты и складывал из них логику, способную объяснить ситуацию.

В партию никогда, никого насильно не вовлекали. Напротив, были созданы преграды, через которые пролезали наиболее активные. Вступающих в компартию ждал строгий экзамен по истории партии (науки скучной и путаной), они должны были пройти годовой или даже двухгодовой кандидатский срок, во время которого были под строгим и пристальным вниманием «ветеранов». Проникнув в партию, «счастливец» попадал в объятия строгой и непредсказуемой партийной дисциплины. Нужно было платить партвзносы (кому? за что? куда?), выполнять задания партии, соблюдать… и т. д., и т. п. При Ленине, помню, коммунист не мог получать зарплату свыше определенного уровня. И все это за право участвовать в строительстве коммунизма! При этом очевидно, что каждый, пролезающий в ряды компартии мог даже во времена Сталина сообразить (или прочитать в книжках), что коммунизм — древняя и далекая мечта людей. А мечту строить невозможно: мечта или сбывается или пропадает. Да и мечта у большевиков имела вполне откровенную формулировку: «От каждого по способностям, каждому — по потребностям.» Чтобы поверить в возможность и реальность такого социально-экономического устройства, надо было быть, по выражению моего отца, «наивным простаком» (он, как законопослушный интеллигент, не мог сказать «дураком»). Следовательно, зачем умному, образованному, все понимающему человеку пробираться сквозь тернии к праву строить заведомо нереальное общество? Какая выгода? Какой интерес?

Программа построения коммунизма и ее последняя цель уж очень далеки от любых идеалов! Вот ее результат: за столом сидит некий дядя Вася; у него есть потребность — выпить стакан водки и закусить куском колбасы. Но заплатить за это дядя Вася не имеет возможности, как вообще не имеет возможности работать. Такой пошлостью оборачивается то, что мы называем идеалом, идеей, мечтой.

Но для чего все-таки умные люди вписывались в ряды строителей коммунизма? Люди с палками сразу смекнули: «Подозрительно!», а их вождь решил: «Враги народа!». Но они все равно лезли. Значит, интерес у них был. Какой? Личный? Карьерный? Попытка законопослушного обывателя наглядно продемонстрировать свое послушание? Четкого ответа на этот вопрос я не знаю. Но, вероятно, в коммунистической партии собралось много умных людей. И они, наконец, услышали, как царапает дном по мели могучий корабль, с трудом пробиравшийся к далекой и недоступной для него звезде. Они быстро сообразили, что нужно двигаться в другую сторону и круто развернули могучий, но не приспособленный к мелководью корабль в сторону «золотого тельца». А у него — свои законы. Куда же деваться былым «простакам» и «умникам»?

Мои размышления, наверно, смешны: разве могу я, законопослушный обыватель, решать проблемы, которые уже заранее решены моей Судьбой? Мои желания ограничиваются только тем, чтобы еще пожить моей профессией. Куда бы корабль, на котором я живу, не двигался, я хочу на нем репетировать, служить богине, которую мне выбрала Судьба. И имя этой богини — Опера! Вот это и значит для меня быть законопослушным. Таким был мой отец. И искать свой интерес в капитализме или коммунизме — не мое дело. Получать партбилет, потом сжигать его или выбрасывать мне не суждено. Но я до сих пор храню документ «на право вождения автотранспорта», хотя давно не держал руль автомобиля в руках. Очевидно, что я «отпетый» и потомственный консерватор! Что ж, это тоже моя Судьба!

ШНИТКЕ, РЕАЛИЗМ, СОВРЕМЕННОСТЬ

Полезные для жизни воспоминания, т. е. те, которые позволяют сделать вывод, что-то помогают понять, приходят к нам тогда, когда что-то случается, что-то ударит по голове, кольнет в сердце. Смерть долго и тяжело болевшего композитора Альфреда Шнитке вдруг сразу у всех у нас вызвала смелое определение: «Гений!» Да, но ведь этот деликатный, скорее скромный, чем смелый и решительный человек был нашим хорошим знакомым, близким соратником по искусству. Уход Шнитке из жизни заставил подумать о себе, о своем отношении к его творчеству. Роль Шнитке в истории музыки — предмет обсуждения и оценки специалистов-музыкантов высшей лиги. Они — мои друзья, и я им верю. Но каково мое место в компании «великих»? Как оценить свои обязанности, возможности, права «среднего профессионала»?

Когда-то в Амстердаме мне пришлось впервые услышать оперу Шнитке «Жизнь с идиотом». Светлая сторона в моей жизни — но и она требует переосмысления с учетом прошедшего времени. Меня окружала компания знаменитых в то время имен — имен, окруженных ореолом новаторства: Шнитке, Ростропович, Кабаков, Ерофеев. Среди них я мог бы почувствовать себя пигмеем, если бы они не были умными людьми или… если бы я не обязан был работать в должности режиссера, т. е. управляющего, объединяющего, отвечающего за все лица. Это — психология профессии. Я должен был знать, что именно ко мне пришли авторы оперы с просьбой поставить их творение на сцене, видимо, с подачи знаменитого Ростроповича. И со мной советовался известный на Западе художник Кабаков, на меня возлагали надежды руководители Амстердамского театра, меня спрашивали и меня слушали внимательно незнакомые ранее мне артисты, приглашенные со всего света. Но я же не дурак, чтобы чувствовать себя превыше их всех! Шнитке был ко мне внимателен, в общении со мною тих, даже застенчив. Но я-то, при всем чувстве ответственности за дело и естественном режиссерском диктаторстве, чуть-чуть робел. Мы держали друг друга за руки, вместе обедали, шутили, но моя робость не проходила. «Они все — великие, я же — пигмей», — думал я, и… хвалю себя за это чувство реальности. Словно судьба подсказывает мне, что только в качестве «пигмея» я способен быть рядом с «великими». И это не фальшивое самоуничижение, а здравомыслие, определяющее реальность. Я нужен им, и каждый из них зависит от меня — это реальность, рожденная моим служением им. Замысловато? Но это — жизнь, ее правда.

И вот схватил меня за руку Альфред и умоляюще глядя на меня, шепотом на ухо попросил заменить эти «кошмарные картины» в декоре Кабакова, которого он сам же просил пригласить художником спектакля. «Это какой-то дурацкий модернизм, — шептал он мне, — я не понимаю!» Я был согласен с Альфредом и вечером в кафе, поедая мороженое, я тихонько заговорил с Кабаковым (самим Кабаковым!) о «картинках». Милейший Кабаков, умница и талант, пытался оправдаться: «Меня путает эта сверхмодерновая музыка, я стараюсь ее выразить, быть ей адекватным, а получается чушь какая-то!» На другой день вместо «картинок», талантливых и модерновых, я временно поставил просто стул, но у композитора загорелись от счастья глаза. «Так гораздо лучше!» — сказал он мне с благодарностью и заискивающе добавил: «Но на него, наверно, кто-то сядет?» На стул никто не сел, но на репетиции кто-то положил на него шляпу. «Замечательно! — шептал мне на ухо Альфред. — Просто замечательно!» А в антракте меня спросил художник: «А куда же нам теперь деть этот стул со шляпой?» В результате стул остался и на премьере. Все счастливо успокоились, только один из работников театра сказал мне: «Жаль тех кабаковских фресок, которые Вы сняли!» Но фрески висели, только на другом месте. А в моих мозгах — мозгах пигмея-режиссера зафиксировалось: новатору-модернисту понравился обыкновенный стул на сцене, и ему хотелось, чтобы хоть кто-нибудь на него сел, естественно, взяв в руки шляпу. Но ему были совершенно безразличны искусственные современные изыски.

Что же важно для них в театре? Что они хотят, эти очень талантливые, может быть и более чем талантливые «модернисты»? Что они ждут от пигмея театра — режиссера? И вновь вспоминаю я К. С. Станиславского, его завет — жизни человеческого духа. Я содрогаюсь от новой атаки на меня устаревшего консерватизма и реализма, но…

Я ставил оперу Альфреда Шнитке «Жизнь с идиотом» три раза. Амстердам, Вена, Москва. Мою московскую постановку в Камерном театре увидел автор в Италии, на фестивале, посвященном его творчеству. Спектакль, полный «реализма» и «консерватизма» очень понравился публике, а Альфред, удовлетворенно-счастливый, признался мне, что именно такой спектакль он себе и представлял в мечтах. Об этом он громогласно объявил и восторженной публике. Естественно, «пигмей», был в восторге. И в первую очередь от того, что понял: гениальность художника (а Шнитке — безусловный гений!) есть вещь сложная, но превыше всего поклоняющаяся правде. Примитивно? Банально? Зато — единственно правильно. Правда искусства, образа, художественного впечатления… Правда земная, но освещенная небом. Что реально, а что ирреально? Мне, «пигмею», этого не понять, но я этому поклоняюсь и служу, зная, что это талантливо и единственное, что объединяет настоящее, прошлое и будущее.

МОЯ КАРЬЕРА

Запутанный клубок воспоминаний никак не дает мне разобраться в своей жизни или, точнее сказать, карьере. Говорю об этом смело, ибо никогда и нигде никому я не дал повод упрекнуть меня в карьеризме, т. е. в сознательной погоне за личным успехом, с корыстью и ущербом кому-нибудь и чему-нибудь. Никогда и никого я ни о чем не просил и свои личные интересы не отстаивал. Все делалось и создавалось согласно велению времени, дела, обстоятельств, необходимости, заслуг, потребности во мне и моих возможностях. Я не горжусь волей, целеустремленностью и, тем более, житейской мудростью. Обо мне беспокоились мама, папа, теперь — жена данные мне Богом и, конечно, меня всегда поддерживали доброта и здравый смысл окружавших меня людей. Вот и решил я написать краткую биографию своей карьеры, знакомство с которой может заменить путаный клубок жизнеописания всей книги.