Моя жизнь — опера

Можно ли делать прогнозы на будущее, строить планы и все рассчитывать? Мозги подсказывают: нужно, можно, полезно. Жизнь же диктует свои законы, она полна неожиданностей, сюрпризов, противоречий. Так что я давно перестал загадывать. Бороться в утлой лодочке с бурным потоком, несущим тебя туда, куда он хочет оказалось бессмысленным. Можно только ориентироваться в деталях, реагировать на случайности, по возможности избегать очевидных опасностей, не бросаться головой в омут, но при этом быть готовым к радостным открытиям.

И вот мне позвонили из Твери. Просят поставить «Евгения Онегина» в местном филармоническом зале. Зал очень красивый, оснащенный услаждающим глаз музыканта всем мешающим органом. Много мест для любителей слушать музыку, но ни одного квадратного метра для сценического действия, ни одного выхода и входа для актера-певца. Словом, мне предлагают сварить картофельное пюре, не имея в распоряжении ни одной картофелины. А слушать в пушкинские дни оперу Чайковского в Твери очень хотят. Но разве услышишь биение сердца влюбленной девушки, не увидев, что она пишет роковое для ее жизни письмо? Спросите у Петра Ильича Чайковского достаточно ли его оперу только слушать? «Оперу надо и видеть», — ответил бы он. Но тверяки очень, очень хотят, очень, очень просят, очень, очень надеются… И я решил: раз я понадобился — надо соглашаться. Тверь просит, ждет, надеется. Тверь, Торжок — имения Вульфов, Полторацких, могила старушки Керн, родина С. Я. Лемешева…

И я поехал, не подозревая каким важным открытием для меня станет эта поездка. Открытием для души, открытием вечной, незыблемой, милой и незаменимой сердцу России. В Твери существует новое прекрасное здание для филармонических концертов. Его зал переполнен и на фестивале музыки Баха и Генделя, и на Днях современного джаза, и на вечере духовной музыки, так же, как на концерте знаменитого пианиста, вокальном цикле, вечере народной песни. Здесь так же, как и в Москве люди хотят сочувствовать восторженной любви поэта Ленского и сострадать участи русского Чайльд-Гарольда. Гуляя по берегу вечнотекущей Волги, они как бы отгородились от политических игр в стране: они организуют скромный, но милый музей в школе, где учился Лемешев, отделывают помпезный дом богатеев Вульфов, потому что там гостил Пушкин, не забывают и ухаживают за могилой Анны Керн, потому что вместе с великим поэтом «помнят чудное мгновенье»… А вокруг поля, леса, речки, кусты, озерца, расположенные в очаровательной, красивой и одновременно целесообразно мудрой по композиции мизансцене.

И я вспомнил, как на заре своей режиссерской деятельности я ходил в лес учиться композиции мизансцен, особенно массовых сцен, за которые потом меня очень хвалили. Советовал я ходить на уроки в лес и своим ученикам, но они только усмехались. В тот момент я был готов поверить, что устарел, отстал, но гуляя на склоне лет по окрестностям тверской губернии, я еще раз убедился, что есть в природе что-то вечное, всегда прекрасное и современное, как есть это и в классическом искусстве. Природа, как и классика, всегда нова, и способность понимать ее, а не улучшать, поправлять, разъяснять, осовременивать — высшее наслаждение. Когда я пишу, а вы читаете эти слова, все кажется банальным, но когда стоишь на берегу речки и смотришь на березку, припавшую к тополю, то сентиментальность превращается в любовь. И радуешься, не зная, то ли это березка, согнутая сильным ветром шелестит сладостно и тревожно своей листвой, то ли ветерок доносит откуда-то взявшиеся звуки фортепьянного концерта Рахманинова в исполнении самого Сергея Васильевича. И то и другое одинаково прекрасно и вечно. А иной новатор захочет выпрямить березку и поставить ее прямо, колонной, как стоят деревья (он видел в книжке!) в парке Версаля. Придет он с топором, начнет рубить — и зачахнет березка. «Беда!» — сказал по аналогичному поводу в театре Федор Иванович Шаляпин. «Беда», подумал я, представив, что кому-то придет в голову превратить русский лес с опушками, перелесками, ручейками в солидный английский или стриженный «под бобрик» французский. Впрочем, я люблю Россини не меньше, чем Мусоргского или Чеснокова.

Артисты Тверской филармонии не имели достаточных актерских навыков, но очень хотели играть оперу. Естественно, они слушались, но хватались за виденные штампы, желая на кого-то быть похожими (на Лемешева, Козловского, Рейзена, Пирогова). Чтобы снять защитный панцирь, скрывающий натуру артиста, отбросить его смущение, закомплексованное самомнением, мне приходилось (опыт помог!) быть с ними откровенным, что иногда расценивалось как резкость и даже грубость. Как это ни странно, но оперный певец, обросший мхом штампов и заумных представлений о «звуковедении» прежде всего должен поверить, что он бездарен во всех отношениях. Растерявшись, он вдруг становится обаятельным и начинает вести себя естественно. Вдруг театральное действие обнаруживается в самом пении, и оказывается, что надо не петь и играть, а само пение уже есть действие, актерство, и поведение образа на сцене приобретает естественно простую и красивую пластику, подобную музыке. Это легко написать, но трудно осуществить. Артисты были шокированы моей откровенностью (грубо, резко, деспотично). Но обижаться глупо. Ведь в голове каждого артиста должна жить мысль: «Он хочет успеха, значит он хочет, чтобы я лучше играл и пел!» В принципе, в театре конфликты между актером и режиссером амортизированы единой сверхзадачей: «Хотим создать хороший спектакль. Хотим успеха!» Главное, чтобы и актер и режиссер были честными и не обремененными побочными интересами.

Физических сил на репетициях у меня уходило много. Жена (она сопровождала меня в этой поездке) старательно притормаживала мою откровенность, присутствующие на репетиции корреспонденты с магнитофонами отмечали мои деспотизм и диктаторство, артисты улыбались. Спектакль должен быть вчерне набросан за десять дней, это значит, что нужно сдвинуть телегу с места, дальше будет легче, а потом спектакль сам легко и радостно покатится к финишу, к премьере.

Наверно, такого оперного режиссера, как я, трудно назвать честным и непорочным интеллектуалом. Я, скорее, пахарь, в поту напирающий на соху и знающий: не пропашешь — бессмысленно и сеять, ничего не взойдет. Слава Богу, артисты на меня, кажется, никогда не обижались, во всяком случае эта глупая «тетка обида» никогда не стояла между нами, мешая успеху.

Итак, мы трудились: во имя Пушкина, Чайковского, славного древнего города Тверь и всех, кто в нем живет. Может быть, Россия и жива, пока в ней есть березка, склонившаяся к тополю и люди, которые кладут скромный цветок на могилку давно умершей Анны Керн, которая когда-то явилась русскому гению. И мы все помним и любим это чудное мгновение, оно до сих пор звучит в русской душе волшебной мелодией Михаила Глинки: «В душе настало пробужденье…» И я пошел репетировать «Евгения Онегина» в зал филармонии в Твери.

Я, СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ И КОММУНИСТЫ

Недавно ко мне пришел слишком быстросоображающий и сверхэнергичный интервьюер. «Скажите, — спросил он, — как Вы жили при Советской власти, и в чем были для Вас трудности сосуществования с коммунистами?» Интервьюер был молод, и я растерялся. Для него речь идет об эпизоде, для меня же это основной период быстротекущей жизни! Основной и заключительный! Как мне объяснить и как ему понять? Он настроен пожалеть меня, я же благодарен Богу за жизнь, посланную мне судьбой. Вздохнул я и призадумался. А призадумавшись вспомнил об отце — вечном и единственном примере, по которому строилась моя жизнь. Интервьюеру можно было не отвечать («извините, мол, — очень занят»), но для меня самого вопрос, оставленный без ответа, был бы вечно беспокоящей, навязчивой идеей. Пришлось задуматься, пришлось порассуждать самому с собой, многое вспомнить.

Я, так же, как и мой отец, был советским гражданином. Мы были обязаны работать (безработицы не было) по специальности, нами избранной. Свою специальность я получил бесплатным образованием, существовавшим при советской власти. Мы исполняли честно то, что были должны, не примешивая к этому антиправительственные идеи и поступки. Отец говорил: «Если власть взяли большевики, я должен работать на них, при условии, что эта работа не вызывает протест у моей совести.» Большевики той поры боролись с неграмотностью русского народа. Благородная идея! Отец — учитель русского языка, старый интеллигент — сочинил букварь нового правописания, учил молодых, старых и среднего возраста людей. Ему поверили и назначили заведующим «Единой Советской Трудовой школой». Ему оставили квартиру, правда уплотнив ее учителями, не имеющими места жительства, а учителей понадобилось много! Заработную плату выдавали регулярно, но, чтобы прокормить семью, надо было кое-что продавать, кое-что менять, экономить, терпеть и ждать.

Никому не приходило в голову вовлекать честного учителя в коммунистическую партию, а тем более сам отец был далек от коммунистических идей. Между тем коммунисты всех рангов и значений относились к отцу, или лучше сказать «честному учителю» с большим почтением. То, что он был беспартийным, более того, что даже и не собирался стать коммунистом, создавали вокруг него ауру уважения, почтения и доверия. А отцу было немного нужно. Он был доволен, если его ученики начинали правильно по-русски читать, писать и говорить.

Отец преподавал на рабфаке, где учились (повышали культуру) передовики производства в высоких должностях. Приближалось время выборов, и отца коробило, что становилось модным произносить не «выборы» а «выбора» с ударением на последнюю букву «а». Отец сильно ругал своих рабфаковцев за искажение русского языка. В результате, однажды они привезли его в Кремль и представили своему шефу, Когановичу: «Вот, ругается учитель, когда мы говорим „выбора!“». Коганович стал объяснять отцу, что теперь появилось новое словообразование, продиктованное новой жизнью, новыми условиями. «Это не старые выборы в дореволюционную Думу, это — новое качество акции, и, естественно, народ хочет найти новое звуковое выражение новому явлению…». В это время человек, сидевший в углу, подошел к беседующим и сказал: «Я думаю, нам надо послушаться учителя, на то он и учитель!». Это был Сталин. Когда вскоре вождь выступал на каком-то важном совещании, он произнес слово «выборы» с правильным ударением. Отец торжествовал. Ему, в сущности, больше ничего и не надо было. Думаю, за это коммунисты и чтили старорежимного учителя.