Муля, не нервируй… Книга 2

Раневская тихо и печально вздохнула.

А я безжалостно продолжил анализ:

— Но вам же и этого мало, да, Фаина Георгиевна? Даже если вдруг какой-то режиссёр ставит искусство выше своих личных обид и самолюбия, и всё-таки, наплевав на всё вышесказанное, таки приглашает вас на роль в спектакле, вы что делаете, а, Фаина Георгиевна?

— А что я такого делаю? — изобразила невинное лицо Раневская.

— Ой, Фаина Георгиевна, — укоризненно покачал головой я, — давайте вы хоть передо мной не будете изображать святую невинность! Как вы называете режиссёра Завадского?

— Маразматиком-затейником, — хихикнула она, — иногда уценённым Мейерхольдом называю, а когда сильно допечёт, то чаще всего — перпетуум-кобеле.

Она посмотрела на меня с вызовом, мол, а что мне кто сделает?

— То есть он после всего этого всё равно берёт вас на роль, а вы его так называете, да?

— Он Ирину бросил, — надулась Злая Фуфа.

— А Ирина его так тоже называет? Почему она не ушла работать в другой театр? У неё больше нет мужчин, да?

Раневская тяжко вздохнула.

— Правильно вздыхаете, Фаина Георгиевна, они оба давно живут каждый своей жизнью, только вы всё ещё лелеете какие-то былые обиды.

— Тебе хорошо говорить, Муля… — вскинулась Фаина Георгиевна, но я жёстко перебил:

— Ну да, ну да, ведь это не у меня мать ушла к другому мужчине, бросив нас с отцом. Который, как потом оказалось, и не отец мне вовсе… Куда же мне, глупенькому, понимать все эти высокие отношения и душевные тонкости!

— Не дуйся, Муля, — примирительно сказала Фаина Георгиевна, — я в память о Павле Леонтьевне простить Завадского не могу.

— А вы точно уверены, что Павла Леонтьевна хотела бы, чтобы вы ругались с её бывшим зятем? Да ещё и прилюдно в театре, постоянно поднимая этот вопрос на потеху другим артистам? Ей приятно бы это было? А Ирине? Только-только она отпускает эту ситуацию, и тут хоба! Тотчас же есть кому напомнить! Так может быть хватит уже мученицу изображать? Все и так верят, что вы великая актриса!

Фаина Георгиевна молчала. Ну, и правильно, что тут ещё говорить?

— А других режиссёров как вы называете, а?

Фаина Георгиевна продолжала молчать и даже отвернулась.

— Ага. Теперь говорить не хотите, — покачал головой я, — потому что нечего хорошего сказать. Вся Москва смеётся над ними, над теми режиссёрами, у которых хватило храбрости позвать вас на роль. Вы как Эйзенштейну ответили? Что за анекдот по стране теперь ходит? Напомнить?

— Я всего лишь сказала, что лучше буду продавать кожу с жопы, чем сниматься у Эйзенштейна, — хихикнула она.

— И вы действительно считаете, что после этих слов он вас возьмёт на роли в своих будущих фильмах? — удивился я. — Зачем ему это?

— Потому что он меня на роль в «Иване Грозном» не взял! — пожаловалась она, — а я так мечтала и надеялась сыграть Ефросинью Старицкую!

— Он не взял? Точно он? — прищурился я, — или же он взял, а вас «наверху» не утвердили? Но получил на орехи и «сверху» и потом ещё и от вас именно он? Да, вы хорошая актриса, великая. Но кому интересно возиться с вами, переносить все ваши капризы, истерики, мотать нервы, а потом в виде ответной любезности выслушивать о себе очередной анекдот, как метко и остроумно Великая Раневская высмеяла его прилюдно?

Раневская вспыхнула.

— И вот закономерный результат — с вами никто не хочет работать, Фаина Георгиевна. Вообще никто. Всё! Точка!

Фаина Георгиевна опять расплакалась. Кажется, моя короткая, но крайне экспрессивная речь произвела на неё неизгладимое впечатление. Видимо, до этого момента с нею эти вопросы никто так жёстко не прорабатывал.

Наконец, высморкавшись и повздыхав, она привела себя в порядок и спросила тихим голосом смертельно уставшего человека:

— И что мне теперь делать, Муленька? Пойти утопиться или лучше-таки повеситься?

— Ну почему же сразу такие крайности? — изумлённо покачал головой я, — Что за дикость, Фаина Георгиевна! Двадцатый век на дворе! Есть же более гуманные варианты. Получше.

— Какие? — вскинулась Раневская, всё-таки она была оптимисткой по жизни и всегда искала выход даже с самых невероятных и безвыходных ситуаций.

— Ну, на пример, есть ещё револьвер, или можно выпить яду… — начал перечислять я, но Фаина Георгиевна нахмурилась и своим фирменным едким тоном сказала:

— Муля. Не нервируй меня! Я тебя о другом спрашиваю. А ты мне вместо этого нервы делаешь! Нехорошо над старой больной женщиной издеваться!

Вот и прекрасно. Она уже сердится и ищет варианты выхода из этой ситуации. Этап апатии и самоуничижения, значит, прошел. Сейчас начинается этап гнева. И гнев этот нужно направить на саму себя. Чтобы выкорчевать глупые установки и начать действовать с «чистого листа».

Поэтому я сказал:

— Фаина Георгиевна, а что вы сами хотите?

— В каком смысле?

— Ну, вот давайте представим, что перед вами сейчас открыты любые возможности. И любое ваше желание, любая хотелка исполнится. Что вам надо?

Она надолго задумалась и потом улыбнулась:

— Я хочу сыграть в главной роли. Хочу много-много ролей. Трудных, главных. Хотя можно и второстепенные, но, чтобы они были интересными, глубокими…

— А для этого что надо? — спросил я и уточнил, — я просто далёк от театра и кино, поясните мне, как простому обывателю, простыми доступными словами.

— Нужна свободная роль и нужно, чтобы режиссёр был заинтересован и пригласил на эту роль, — ответила она.

— А чтобы режиссёр был заинтересован в конкретной актрисе и пригласил её на роль, что нужно? — спросил я.

Фаина Георгиевна задумалась и не ответила.

Пауза затянулась. Поэтому я сказал:

— Вот пока вы хотя бы сами себе не ответите на этот вопрос и не наладите отношения с режиссёрами, выхода мы не найдём. Вас больше не будут приглашать на роли. Никто и никогда.

Фаина Георгиевна вспыхнула и обиженно сказала:

— Так что, для меня уже жизнь окончилась? Я же без ролей не могу! Я погибну без театра, Муля!

— Ну, можно же поступить, как поступила Белла… — начал перечислять я.