Музей суицида
Шрифт:
Мне показалось, что я уловил в его взгляде какую-то песню.
А потом Джозеф Орта исчез, скрылся за рощей высоких терпеливых деревьев.
Я больше никогда его не видел.
Где они сейчас?
Позвольте мне начать словами благодарности, как всегда по окончании книги, отдавая дань Анхелике. На этот раз втройне: она не только читала, критиковала и улучшала ее, не только сохраняла мне жизнь и относительно здравый смысл во время ее задумки и написания, но также согласилась появиться в качестве важного персонажа, позволила себя заново изобрести в рамках сюжета.
Если я не стану подробнее останавливаться на том, что для меня значит ее присутствие (что ярко продемонстрировано
Мне хотелось бы лично поблагодарить его за участие, из-за которого эта книга появилась, но в момент нашей встречи в Лондоне в конце 1990 года Орта действительно предвидел, что у меня не получится его разыскать.
Не то чтобы я не старался.
Не увидев его узнаваемых глаз на неспокойных краях демонстраций с требованиями принять меры по поводу климата, я затем безрезультатно искал признаки того, что его благотворительность субсидирует группы борцов за охрану окружающей среды, научные исследования, антипластиковые объединения, иски к добывающим компаниям и приносит победы на судебных слушаниях. Ничего. Я не сдавался: стратегии биоразнообразия для севооборотов и оздоровления почв с поглощением и удержанием углерода, исследования в сфере разложения и вторичной переработки пластика, проекты по возвращению ареалов к их исходному состоянию и использованию народной мудрости, касающейся жизни на Земле. Ни малейшего признака его присутствия. Мне не удалось найти ни единого следа его существования в интернете или в книгах, посвященных истории пластика, или хотя бы в толпах, собравшихся в Амстердаме у памятника жертвам Холокоста, где могло появиться имя его матери. И совсем недавно я предпринял решительную попытку выкурить Орту из его упорной невидимости.
Когда мы с Анхеликой оказались на Манхэттене, готовясь к возобновлению «Девушки и смерти» на Бродвее, я отправился на традиционную утреннюю прогулку в Центральный парк: пять кварталов по Седьмой авеню от «Хилтона», где мы обычно останавливаемся, приезжая в город, – и, подчинившись внезапному порыву, я стоял у того самого здания на Западной 59-й улице и осведомился у швейцара об Орте. Он нахмурил брови и наморщил лоб, словно пытаясь вспомнить. «Джозеф Орта, – сказал он наконец недоуменно, – никогда о нем не слышал, а я здесь работаю уже много лет, а до меня работал мой отец. Не знаю никого с таким именем». Я усомнился, что Орта сменил свой сад и свои фотографии, свою лабораторию и шикарный пентхаус на нечто более скромное, больше соответствующее его стремлению не загрязнять окружающую среду. Он, как и я, скорее всего, не поменял свой образ жизни кардинально, не отказался от своих привилегий и прерогатив. Я готов был биться об заклад, что он по-прежнему там – и щедро платит тем, кто охраняет его анонимность. То есть если он жив. То есть если Орта – это его настоящее имя.
Это заставляет меня полагать, что дальнейших контактов не будет, если только он сам не проявит инициативу, – и поэтому я воображаю, что однажды, после выхода в свет этой книги, зазвонит телефон и Пилар сообщит мне, что Орта прочел мои слова… или, может, она ему их прочитала. Я могу себе представить эту картину: ему сейчас уже ближе к девяноста, и он может быть дряхлым или прикованным к постели. И как вы думаете, что она скажет мне тем голосом, который, я надеюсь, остался все таким же грудным? Что ему или ей книга понравилась, или показалась просто отвратительной, или им хотелось бы прояснить какие-то моменты, которые им запомнились иначе. Может, даже предлагая встретиться.
В этом воображаемом разговоре обязательно зайдет речь о смерти Альенде. Не думаю, что Орта будет возмущен тем, что я ему солгал, что я предал его доверие, твердо заявив, что Альенде сражался до конца. Может быть, он спросит, что я сейчас думаю о тех последних мгновениях в «Ла Монеде». Он наверняка знает, что несколько лет назад тело Альенде снова было эксгумировано – и на этот раз в течение многих месяцев исследовалось судьей с безупречной репутацией, который на основании показаний бесчисленных свидетелей заключил, что наш президент, несомненно, покончил с собой. Это заключение тут же поставили под сомнение судмедэксперты, журналисты, активисты и разнообразные лица, указывая на многочисленные противоречия, которые так и не были разрешены, на детали, которые так и остались туманными и таинственными, – некоторые пункты из исходного списка Орты. Подозреваю, что мой бывший патрон отмахнулся бы от этого спора, считая его еще одним
доказательством того, что прошлое всегда остается в открытом доступе и это нам решать, что мы из него извлечем, чтобы выжить.Пусть Чилийское государство с помощью судебного процесса официально закрыло дело, попыталось похоронить Альенде раз и навсегда и начать с чистого листа (власть имущие вечно пытаются начать с чистого листа), но народ моей страны воскресил своего погибшего вождя так, как Орта счел бы обнадеживающим. Действительно: лицо Альенде, его слова, его пример, его огненное и невозмутимое присутствие поразительным образом вновь возникли на улицах Чили. Пока я писал эти воспоминания о смерти Альенде, миллионы его сограждан возвращали его к жизни, участвуя в самых многочисленных протестах за всю историю страны, которые, в свою очередь, привели к выборам, на которых 80 процентов голосовавших решили похоронить не Альенде, а Пиночета, определив необходимость отбросить обманную конституцию диктатора и собрать конвенцию, которая напишет новую Великую хартию вольностей, придумает новую систему справедливости и равенства для новой Чили. Новое, новое, новое… Образ Альенде превозносили многие из тех, кто никогда рядом с ним не стоял, – молодые мужчины и женщины, которые почти спустя полвека после его смерти решили построить именно такую страну, на какую он надеялся. Восстание, предвестником которого было то, что я видел у его мавзолея тремя десятилетиями ранее. Множество двенадцатилетних Качо выросли – и продемонстрировали, что их клятва следовать примеру Альенде не была пустыми словами. И все те Виолеты, уже не маленькие девочки, теперь приносят иные дары протеста и неповиновения своему мертвому Чичо. И самый драгоценный дар – их собственные дети, которые и разожгли восстание, третье поколение бунтарей.
Именно этот народный бунт, этот сдвиг в том, кто именно определяет рассказ о Чили и, следовательно, управляет наследием Альенде, и подтолкнул меня к написанию этих воспоминаний, помог вдохновить меня чудесным образом и почти точно совпал с окончанием тех тридцати лет молчания, которых потребовал от меня Орта. Пусть процесс создания новой конституции идет с переменным успехом, сопровождаясь проблемами, отсрочками и неудачами, но история по-прежнему движется в сторону справедливости, достоинства и борьбы.
И потому представляется оправданным выразить здесь благодарность народу Чили за его непрекращающиеся попытки освободиться от гнета прошлого и неолиберализма настоящего и завершить переход к всеобщей демократии будущего. Сами того не сознавая, граждане Чили сопровождали меня на моем пути к рассказу этой истории, моей собственной и их истории.
А потом – еще одно чудо. Это самое движение миллионов, борющихся за самоуважение, привело к избранию президентом Габриэля Борича, истинного революционера. Прибыв к «Ла Монеде», прежде, чем входить в здание, которое обстреливала армия и бомбили воздушные силы, он нарушил протокол и направился к памятнику Сальвадору Альенде, стоящему на углу площади. А потом, обращаясь к ликующей толпе с того самого балкона, откуда Альенде говорил со своими сторонниками, Борич вспомнил, что здесь происходило и чего больше никогда не должно случиться, и закончил свою речь словами о том, что grandes alamedas, широкие дороги, наконец открылись.
Ошибались те эксперты, которые объявляли Борича и его поколения внуками Пиночета. Именно Альенде стал настоящим дедушкой этих юных бунтарей. И я благодарю их родителей и дедов за то, что они рассказывали им такие истории, которые питали жизнью мечту 1970 года, – а их детей и внуков за то, что они эти рассказы слушали. Я несказанно рад, что этот роман может закончиться таким триумфальным оправданием своего существования.
Но я не был лишен общества, не столь размытого и анонимного, – общества людей, чье присутствие также было для этой книги жизненно важным. Ни одно произведение искусства не создается без участия множества других.
Кого-то я не могу поблагодарить лично. Не потому, что они прячутся от меня, как это, похоже, происходит с Ортой, а потому, что они, увы, умерли до того, как эта хроника была закончена. С нами уже нет Тенчи, близнецов Балмаседа, моего дорогого Пепе Залакета, Даниэля Вайсмана, Гарсии Маркеса, Феликса Кордобы Мояно, Карлоса Хоркеры, Линды Брэндон, Джона Бергера, Гарольда Пинтера, отца Систернаса и Пачи Кихона. Также ушли Элба, Херардо и мои родители – ушли прежде, чем я попросил у них разрешения включить их в эту книгу под их настоящими именами. Я не знаю, как бы они восприняли эти страницы, на которых играют столь славные роли, но я с удовольствием выслушал бы их замечания.