Музей суицида

Пилар прислушалась к этой последней части нашего разговора.

– Используя те же навигационные способности, что и у животных. И у птиц. Верно, Джозеф? Ты всегда восхищался тем, как они возвращаются домой, пролетают тысячи километров через океаны и континенты, через климатические зоны, чтобы попасть именно в то место, откуда пустились в путь.

Она вот так спокойно заговорила о дикой природе, зная, насколько болезненным подобное упоминание будет для Орты, – и это демонстрировало ее уверенность в том, что он выправляется. Может быть, она сказала это намеренно, показывая мне, что все и правда хорошо, что я могу уезжать, не беспокоясь о душевном здоровье своего друга.

И Орта пошел ей навстречу.

– Да, – подхватил он, – они – удивительные существа.

– Ваши дети, – добавил я, чтобы еще раз проверить. – Как и деревья.

– Мои дети, – согласился Орта немного грустно, – если они от меня не отвернутся. От обычного человека. Еще одного путника на нашей Земле.

Я раньше не слышал, чтобы Орта называл себя обычным. Я и сам пришел к такому выводу относительно собственной уязвимости и несовершенства во время недавней поездки на юг Чили, когда решил уехать из страны и перестать считать себя особенным изгнанником, который торжественно вернется ее спасать. Возможно, он готовится отправиться по такому же или параллельному пути. Продолжая сражаться, подобно тому – как теперь он верит, – как продолжал сражаться Альенде, но больше не считая себя Спасителем, одним из мессианских Великих Людей Истории, Заратустрой, с вершины горы призывающим людей следовать за ним, если они желают найти свет своей истинной личности. Возможно, Орта наконец понял, что если наша общая судьба и изменится, то это изменение не будет зависеть от такого просвещенного филантропа, как он, а станет результатом действий миллионов подлинно анонимных людей, и что он должен удовлетвориться вкладом в меру своих возможностей. Джозеф Орта. Больше не самозваный гуру и пророк. Просто еще один путник на нашей Земле. Возможно, еще один урок, который ему, как и его другу Ариэлю, было необходимо усвоить.

И в этот момент зазвонил телефон. Пилар ответила: «Да-да, правильно, он сейчас выйдет».

– Лимузин подали, – объяснила она. – Немного рано, так что можем не спешить.

– Нет, – возразил я, – мне и правда пора.

– Значит, прощаемся, – сказала она, открывая мне объятия.

Я никогда еще ее не обнимал. Ее тело было теплым и полным жизни, ее груди чуть коснулись моей грудной клетки. Я подумал: «Она любила его этой ночью, они занимались любовью, пока я спал, она вытянула из него горе, войну, каплю за каплей».

Она прошептала мне на ухо – так тихо, что я едва ее расслышал:

– Сегодня он другой человек. Спасибо.

Я отступил на шаг.

Орта наблюдал за нами с порога. За дверью я увидел дорожку, ведущую от дома, ожидающую машину, деревья и небо.

– Берегите Джозефа, – сказал я. – Берегите себя, вы оба.

Она кивнула.

– И вы берегите свою женщину. И… да, я сказала шоферу, чтобы он отвез вас и в аэропорт. Просто скажете ему, когда вас забрать от отеля.

Орта проводил меня по дорожке, полной ароматами близкого леса.

– Отец просил его извинить. Он лежит, но передал, что был очень рад с вами познакомиться. А если ваш отец окажется в Лондоне, он будет рад с ним повидаться.

Я улыбнулся: два большевика будут обмениваться историями, оба неподвластные времени, словно сейчас все еще 1936 год и война в Испании против фашизма должна вот-вот начаться. Карл уже мысленно составляет письмо своему новорожденному сыну, готовясь отправиться в Мадрид, а мой отец в Буэнос-Айресе решает – возможно, в эту же самую минуту, – что не станет присоединяться к борьбе с Франко, и не подозревает, конечно, что его решение остаться в Аргентине с моей матерью означает, что через шесть лет я появлюсь на свет. Орта и я, наши разные, но соединившиеся судьбы.

– Сделайте мне одолжение, – попросил Орта, – самое последнее. Вместо отчета. Перед отъездом из Чили. Вы не могли бы пойти на могилу Альенде, принести цветы, мою благодарность.

Мне вспомнились все те послания, оставленные у мавзолея Альенде.

– Вы не могли бы сделать это для меня?

– Да, – ответил я. – Я все равно собирался навестить его перед отъездом.

– Может быть, те широкие дороги, которые он предсказывал, однажды и правда откроются.

– Да, – сказал я, – может быть. Но это больше от него не зависит, верно?

– Конечно. Он сделал достаточно. Нам нужно оставить его покоиться с миром – если мы можем принести на Землю хоть какой-то мир. Если Земля вообще будет.

– Я буду следить за тем, что вы будете делать, чтобы знать, как все получается, чтобы у нас вообще было будущее.

Все это звучало слишком официально и торжественно, почти протокольно, словно мы говорили для невидимых зрителей, будущих читателей – но тут Орта улыбнулся, и на этот раз не грустно, а светло. В его улыбке не было никакой искусственности.

– Следите, сколько хотите, – заявил он. – Мне пора снова следовать совету моей матери. Спрятаться. Вы меня не найдете, друг мой, это я могу пообещать.

В этот момент над нами пролетела птица и пронзительно закричала, словно возмущаясь чем-то. Капля белого дерьма упала Орте на волосы. Он не стал ее стирать.

– Еще один знак, – сказал он. – Дерьмо с небес говорит мне, что я стал слишком заметным, легкой мишенью. Или, может, это наказание. Природа наносит ответный удар. Который я заслужил.

Что он имел в виду: это из-за того, что он отказался от своего музея, или же речь идет о всем том пластике, которым он нас отравил, или вообще грех собственного рождения? Или, может, он пытался понять, что мне известно об этих последних днях, о его преступлении против дятлов и будущего, о котором Пилар пообещала мне не рассказывать? Призналась ли она Орте, что я в курсе его действий, и он поэтому ждет от меня… чего? Отпущения грехов? Прощения? Участия в его епитимии? Как всегда, его сложно было понять. Я решил перестраховаться.

– Возможно, вы неверно толкуете этот знак, – заявил я. – Считается, что такое дерьмо приносит удачу. Благословение.

– Посмотрим, – отозвался Орта.

Мы оба застыли, не зная, что делать дальше.

Мы обнялись. На этот раз – без слез, без мольбы о спасении, нашептанной мне на ухо, – и без моей реакции на эту мольбу.

Просто прощаются два брата, два из множества сыновей Альенде.

Я был рад возможности ничего не говорить и не делать, никого не спасать: просто последнее соприкосновение этого дня, который, возможно, станет нашей последней встречей, ощущение, что он такой живой и телесный. Орта всегда был каким-то эфемерным – было нечто невероятное в этом миллиардере с совестью и болезненным прошлым, так что, когда я не находился с ним рядом, мне начинало казаться, что я его придумал, как персонажа романа. У меня ведь не было его фотографий, никаких вещественных доказательств того, что он действительно провел с нами в Чили две недели. Он так хорошо умел становиться незаметным, что я поверил его заявлению, что у меня не получится его найти. Тем не менее я надеялся рассмотреть его в какой-то момент в толпе – может, во время какого-нибудь марша сторонников экологической справедливости – хотя бы мимолетное призрачное присутствие, которое говорило бы мне, что у него все в порядке. Потом он мог бы снова испариться, как, возможно, в тот день, когда мы праздновали победу в плебисците, устранившем Пиночета. Я воображал, что на этот раз он чуть задержится и я смогу предложить ему присоединиться ко мне, поделиться новостями, разнюхать какие-то секреты.

Скорее всего, ее не будет, этой придуманной встречи. Просто, расставаясь с кем-то, я пытаюсь притвориться, что это на самом деле не конец, что мы расстаемся ненадолго. Эта моя черта еще усилилась теперь, когда я жаждал некоего постоянства, вступая в новую фазу моей ненадежной жизни мигранта.

Я забрался в машину. Он сунул голову в открытую дверь и расцеловал меня в обе щеки.

– Вы попрощаетесь с Альенде за меня?

– Непременно.

Дверь закрылась, машина тронулась. Я обернулся, чтобы посмотреть на него через заднее стекло. Он стоял на месте и махал рукой: пока, пока.