Музей суицида

– Хорошо, что вы пришли, – сказала она. – Ему нужен кто-то вроде вас.

– У него есть вы, – отозвался я, – и его отец.

– Нет, – возразила она, – мы слишком близки: отец, сын и я, теперь женщина семьи, Дух Святой. – Она попыталась посмеяться собственной шутке, но получилось скорее фырканье, неубедительное. – Слишком близки, чтобы его по-настоящему исцелить. Все… сложно. Кризис, который…

Она замолчала, не справляясь со своими эмоциями.

– Из-за Ханны, ее смерти?

– Нет. Еще до ее смерти. Кое-что случилось до того, как она умерла. – Пилар подошла к лестнице, посмотрела в сторону темного второго этажа, вернулась ко мне. – Я обещала вам не говорить, но не знаю, как… Если вы обещаете не выдать… Я никогда не видела его настолько подавленным. Даже когда он приехал в Чили в 1970 году, после самоубийства Тамары. Нет, сейчас хуже, это…

Я пообещал, что она может на меня положиться.

– Вы ведь знаете, как он любит птиц.

– Помню. В саду на крыше, в Нью-Йорке. И потом в Чили, когда мы ходили в горы с моим другом Пепе.

– И знаете, кого он больше всего любит?

– Дятлов.

– Дятлов. И что происходит, когда дятел, ваша самая любимая птица, становится вашим худшим врагом?

– Вы про того дятла, которого он назвал кошмаром?

По словам Пилар, это не было преувеличением, как я тогда подумал: этот звук, тук-тук-тук, снова и снова, будил Ханну, отправлял ее в бредовое состояние, из которого не было выхода, возвращал в самое страшное время ее жизни: расстрел тех, кто в 1941 году пришел на призыв портовых рабочих Амстердама протестовать против депортации евреев. Партийное руководство приказало Ханне не ходить, и, одеваясь, она повторила себе то же разумное распоряжение: «Твоя деятельность слишком важная, чтобы рисковать задержанием, травмой или гибелью: ты еще спасешь множество евреев, детей, если останешься в стороне, не будешь демонстрировать свою позицию. Неопровержимый довод, который ее тело опровергло, спустившись по крутой лестнице ее студии на Принсенграхт и перейдя по Магере-Брюг: разве она могла не присоединить свое тело к тем телам, которые пытаются не позволить увезти на смерть родителей тех детей, которых она спасает? И так она оказалась рядом с массивным товарищем, которого скосила очередь, тук-тук-тук, и пряталась за горой трупов, тук-тук-тук, пытаясь оттащить истекающую кровью подругу Жаклин, к углу площади, где пулеметы не будут ее доставать, не будут доставать их обеих. И она заново переживала каждую рану, каждый выстрел и со своей лондонской постели умоляла немцев не стрелять, позволить унести убитых и раненых. Больше не убивайте, больше не убивайте, не меня, не меня… За ней идут, дятел идет за ней, дятел вбивал в нее войну снова, спустя пятьдесят лет, нацисты идут за ней, утащат ее и будут забивать электрические разряды, тук-тук-тук, ей в анус, и во влагалище, и в соски… И она корчилась на своем смертном одре, вопила на голландском, проклинала на голландском, мочилась под себя на голландском. Не таким должно быть прощание с миром этой чудесной женщины, невыносимо, что последние дни и ночи той, кто спасла стольких людей, будут заканчиваться тем, что никто не захочет ее спасти. Никто, кроме Джозефа.

– Это должен был сделать Карл! – сказала Пилар.

Но Карл этого сделать не смог.

Он отказался от насилия, этот мужчина, убивавший в битве на реке Эбро, в возрасте пятнадцати лет участвовавший в стычках с полицией на улицах Амстердама, видевший, как его товарищи находят смерть, прыгая со скалы Маутхаузена, а потом убивший двух главных садистов-охранников в день, когда лагерь освободила армия США, мужчина, предупреждавший о том, что не мирный путь, избранный Сальвадором Альенде, приведет к социализму, а вооруженный народ, этот человек не смог…

Пилар замолчала, не зная, как продолжить.

– Карл, – проговорила она наконец, – Карл сказал Джозефу: «Ханна меня не простит, если я… Для Ханны это будет предательством. Если бы она оставалась в сознании, она запретила бы это, я не пойду против ее желаний, хоть она и не может их высказать, я не унижу ее так».

И потому это Джозефу пришлось одалживать длинную лестницу, Джозефу в предрассветный час пришлось дожидаться, когда большой пятнистый дятел, как всегда, нападет на их дом. Джозеф выследил его – в первый раз потеряв в двадцати шагах от дома, начав с этого места на второй день, а на третий обнаружив дерево с его гнездом. Еще два дня он высматривал другие дупла на соседних буках, отмечая их красной краской, и отказывался объяснять Пилар, зачем ему другие деревья: сказал, что если она желает его сопровождать, то должна молчать, но и по возвращении домой не пожелал ничего говорить ей о своих планах.

Пилар узнала все достаточно скоро, следующей ночью: она пошла с ним в лес с лестницей и смотрела, как он поднимается на тот бук, где спал виновник и его пара.

Все это делал не Карл, а Джозеф. Медленно запустил обе руки в перчатках в дупло…

– А потом…

Тут Пилар встала, словно хотела уйти, и снова села – не желая продолжать, не в силах не продолжать.

– Потом?.. – подтолкнул ее я, не желая спрашивать, не в силах не спрашивать.

А потом Джозеф, сторонник ненасилия, раздавил обоих дятлов, а потом по лестнице поднялся на два соседних дерева, где слетки, молодые птицы, выдолбили себе дупла, и убил их тоже, задушил, а потом Джозеф принес их всех с собой, все семейство, своему отцу, как кот приносит свою добычу, мышь или ласточку, к ногам своего хозяина.

– Зачем? – спросил я, хотя уже знал ответ – повидал за свою жизнь достаточно насилия, чтобы знать ответ.

«Зачем?» Этот вопрос задал ему и Карл. А Джозеф ответил:

– Чтобы они не долбили дом в следующем году и не будили тебя, чтобы тебе не пришлось снова слышать те выстрелы, которые чуть было не убили Ханну, те выстрелы, которые столько раз чуть было не убивали тебя. Я сделал это для тебя, папа.

Пилар вздохнула.

– Его папа. Я до этого с ним не встречалась. В 1974 году, когда я попала в Европу, они уже не разговаривали. Джозеф отмахнулся от этого разрыва, сказал мне, что лучше бы его отец погиб в Испании.

– Но это была неправда. Он был одержим желанием помириться с отцом.

– Да, проблема Джозефа была не в том, что он ненавидел Карла. Проблема была в том, что он слишком сильно его любил.

Она очень ярко описала ту сцену, которая за этим последовала.

Она прошла за мужчинами в сад. Птицы воняли – издавали затхлый запах, как от грязной влажной одежды, которая завалялась на чердаке. Не потому, что они начали разлагаться. Это амбре, объяснил Джозеф, словно зачитывая химическую формулу, эту вонь создавал запах переваренных насекомых плюс тех масел, которыми они чистят свои перья после совокупления, это впитывается в их плоть. Он не мог справиться с желанием продемонстрировать отцу свои знания. Он начал копать яму в дальней части сада, не прекращая говорить, словно вел занятие по анатомии в морге, перечисляя все особенности: моногамию этих птиц, то, что самец и самка сидят на яйцах по очереди, длинный язык, который подхватывает муравьев, слизывает испражнения, питательные испражнения их собственных птенцов – яркий пример эволюционного развития, сказал он. Пилар предложила помочь, но Джозеф вскинул руку и сказал: «Нет, я сам» – и продолжил копать землю и с каждой лопатой почвы выдавал очередную порцию информации: «Обратите внимание на пучки волос рядом с ноздрями: это защита от щепок и пыли. А вы знали, что они закрывают глаза при ударе: сильные удары, как будто они постоянно попадают в автоаварию без ремня безопасности, опять, опять и опять? – говорил Джозеф, яростно вгоняя лопату в землю. – Они защитились от этих ударов за счет эволюции передних костей черепа, чтобы мозги не страдали от сотрясений. Что за безупречные, чудесные создания, с особыми мышцами, которые защищают шею от напряжения при этих быстрых движениях головы, и такие изящные в полете, но и способные долгое время цепляться за кору или сайдинг». Карл зарычал: «Хватит, мы уже наслушались, отдай мне лопату, парень, отдай ее мне, а себе возьми в сарае, это моя лопата». Но когда Карл начал копать, Джозеф с места не сдвинулся, а потом Карл передал лопату Пилар, и она немного поработала, а потом вернула лопату Джозефу и отступила на шаг, предоставив им возможность разделить эту ношу… Возможно, они вспомнили, как когда-то вот так работали в саду в Амстердаме или строили замок из песка… Было что-то ребяческое, почти игровое в происходящем – стремление к невинности и прощению, словно игра «кто выкопает больше».

– Я видела, как они снова становятся семьей, – рассказывала Пилар. – Так что, когда трупики были бережно уложены в отрытую могилу и последние перья упали и были засыпаны землей, прах к праху, хоть эти слова и не были произнесены, никаких молитв, никаких таких слов: просто они взялись за руки, склонив головы, и Карл протянул руку мне, и вот мы – два атеиста и одна отпадшая католичка – стояли молча и благоговейно. А когда все закончилось, вся церемония, если это можно так назвать, я подумала: «Хорошо: все позади, хоронишь мертвецов и живешь дальше, так оно и бывает. Происшедшее ужасно, но награда велика, он вернул себе отца, с ним все будет хорошо». И казалось, что мой оптимизм оправдан: когда Джозеф отвел Карла к нему в спальню и потом вернулся ко мне (я ждала его в комнате у Ханны), следующие несколько часов прошли тихо, спокойно, рядом с ней.

Они смотрели, как она спит, каждый держал ее за руку, ждали, чтобы свет просочился сквозь занавески и ночная тишина сменилась дневной тишиной: слышно было только поскрипывание веток, вздохи ветра и далекое щебетанье птиц, но никаких перекличек дятлов и уж точно никаких «тук-тук», которые отравляли бы ее сон. Рассвет наступил и завершился, и дятлы с солнцем не восстали.

– Задача была выполнена, – сказала Пилар. – Она мирно спала. И он поцеловал ее в лоб, едва его коснувшись, и мы ушли к нам в комнату, и он сел на кровать и заговорил… и только тогда я поняла, что все отнюдь не закончилось. То, что я наблюдала прошлой ночью, не было похоронами мертвых птиц. Это были его собственные похороны: он прощался с тем, кем себя считал, хоронил созданный им образ себя самого.

– Знаешь, сколько они здесь были? – спросил он.

– Кто?

– Они, дятлы.

– С весны, наверное.

– Сорок миллионов лет. Вот сколько они живут на этой земле. Предки этих птиц оставляли дупла в окаменевших лесах, ископаемые кости лап, перьев – оставляли следы своей жизни в этом мире, долбили все это время, переживали все, что с ними делали, всех хищников. Кроме нас. Сейчас. Меня. Я – хищник. Это я отбрасываю тени.

– Не понимаю, – признался я. – «Отбрасываю тени»?

– Он обратился в службу борьбы с паразитами для установки мобилей под крышей. Металлические ленты, которые отбрасывают тени, похожие на тени сов и ястребов, чтобы при приближении к дому дятлы улетали, испугавшись хищных птиц.

– О! – понял я. – Это ложная тревога, но они не догадываются.

– Это действенный метод. Когда представители компании после долгих проволочек приехали, у нас было одно спокойное утро, но на следующий день сильнейший ливень унес мобили, и долбежка возобновилась, а Джозеф снова впал в меланхолию: «Как природа может творить со мной такое, когда я столько делаю для того, чтобы защитить ее от хищничества?» Наверное, именно тогда он решил сам стать хищником.