Музей суицида

Вот он, рыдает у меня в объятиях, готовый покончить с собой, – и вот я, держу его жизнь в своих руках. Как держал мою жизнь Альенде тогда, давно. Как держал жизни всех, кто был с ним в «Ла Монеде», обманом заставил уйти из здания, где он сам точно должен был умереть. Потому что одно можно было определенно сказать про Сальвадора Альенде. Сражался ли он до конца или сам оборвал свою жизнь, эта жизнь состояла в служении другим: рабочим, доверившим ему свое будущее, человечеству, которое он хотел освободить от его цепей. Можно препарировать множество мотивов, побудивших его умереть, а не жить дальше: им двигала гордость, твердая приверженность древнему кодексу мужской чести, готовность заплатить за то, что не смог избежать того бедствия, к которому привел страну, и за множество смертей, которым предстояло случиться после его собственной… однако главной причиной была потребность остаться верным жизни, посвященной заботе о других. Его главной причиной была любовь.

И два мужчины в «Ла Монеде» в тот день ответили на эту любовь своей собственной. Именно любовь побудила Пачи Кихона остаться рядом с трупом Альенде. Он мог бросить его там: пусть бы военные сами его нашли и разобрались со всем, как им было угодно, – однако он решил рискнуть собственной жизнью, чтобы встать между теми солдатами и тем телом, не позволить им осквернить эти останки. А Адриан Балмаседа нарушил приказ Альенде уйти из «Ла Монеды» тоже из любви. Он тоже хотел стать щитом для президента, уберечь его от одиночества, когда настанет конец.

Конец, который настанет для них, конец, который настанет для всех нас, для всех живых существ на этой планете. Ведь жизнь – это всего лишь мгновение, быстрый шумный отрезок времени между криком новорожденного и последним вздохом умирающего, и все, что они… что мы… пережили за этот отрезок, будет забыто, навсегда уйдет во тьму.

Но мы не одиноки на этом пути. В этот короткий миг света мы можем ранить друг друга или умерить страдания, в этот отрезок, интерлюдию или мгновение у нас есть шанс сразиться с тьмой. Пусть мы знаем, что все это исчезнет: мы сами, этот мир, а со временем и сама Вселенная. Облегчение чужой боли – разве не это оправдывает рождение, о котором мы не просили, не придает смысл жизни, по которой мы ковыляем, как можем. Разве эта любовь не служит нам утешением в смерти, которая придет, как бы мы ни старались игнорировать ее существование?

Умерить боль человека, который стал мне кем-то вроде брата, – вот что я выбрал, вот какой урок усвоил у Альенде, у Пачи, у Адриана: присоединился к ним как еще одно мелкое звено в цепи сострадания. Именно этому учила меня Анхелика с нашей первой чудесной встречи.

Я солгал Орте, чтобы его спасти.

Или хотя бы дать ему шанс спастись.

Теперь, естественно, мне придется до конца жизни поддерживать ту версию смерти Альенде, в которую я не верил – или верил не совсем. Но, может, я себя переоцениваю? Будучи в итоге неважным для нашей национальной истории, я могу говорить правду или лгать: народ Чили в свое время решит, чему он хочет верить в отношении того, что Альенде хотел ему сказать своей смертью. Ему не нужно, чтобы кто-то вроде меня – и уж, конечно, не вроде Орты – делал за них выбор. Преданность народа радикальной справедливости не даст ему умереть, подтвердит его предсказание: историю творит народ. Или же его снова похоронят, приняв систему эгоизма, конкуренции, страха, эксплуатации. Или, может быть, оба варианта не одержат безусловной победы, что приведет к той бесконечной битве этих двух разновидностей человечества, которая идет с незапамятных времен.

Я не сумел величественно определить одну-единственную неопровержимую истину, которой все обязаны придерживаться, но я хотя бы не подвел Джозефа Орту. Я не призван спасать мой народ от катастрофы, как это было с Альенде, или спасать все человечество от еще худшего бедствия, как намеревался – и, возможно, все еще намерен – Орта. Чего мне удалось достичь своим расследованием (и еще неясно было, удалось ли) – это спасти жизнь одному человеку. Может, к большему и не следует стремиться обычным мужчинам и женщинам – просто надеяться хотя бы один раз стать такими, как Пачи Кихон, Адриан Балмаседа и Анхелика, и спасать людей по одному. И вот теперь, на эту короткую ночь, я присоединился к ним, помог исцелить одинокого человека.

Возможно, Орта предвидел это, поручая мне эту задачу. Может быть, он почувствовал, что ему нужен не умелый следователь, а человек, который никогда его не предаст. Не исключено, что он всегда знал, что я напортачу, и потому прилетел в Чили, чтобы меня стимулировать, – и потому же отправил Пилар проверять мою работу. Но при этом он не сомневался в том, что в итоге я буду блюсти его интересы, сыграю роль посланника огромного, живого сердца Вселенной, которая подарила нам такого человека, как Сальвадор Альенде, чтобы мы жили с ним на одной Земле.

Мне подумалось, что Чичо сейчас мне улыбается.

И, уже погружаясь в дремоту, я предположил, что мой сегодняшний поступок мог бы стать примером для будущего, гораздо лучше какого-то музея, потому что он доступен любому жителю планеты: разве не непрестанное сострадание станет способом спасти наш вид, которому грозит вымирание?

А потом я крепко заснул и утром во вторник проснулся только благодаря тому, что забыл закрыть жалюзи и меня разбудил великолепный луч позднеосеннего солнца. Ароматы кофе и жарящегося бекона доносились снизу. Я поспешно принял душ и вскоре присоединился к Орте за обильным завтраком. Старого Карла нигде не видно было. Пилар с нами за стол не села: то заходила, то снова исчезала, работая на кухне.

Единственное, что удивляло в этом завтраке, – это его полная нормальность. Настроение у Орты было приподнятое: мне вспомнилась та энергичность и уверенность в себе, какие он демонстрировал в отеле «Хей-Адамс». Он явно миновал свою темную ночь души. Я провел его через ад и чистилище, а остальное сделала Пилар: помогла ему понять, что два разоблачения – самого себя в темном лесу с мертвыми птицами и отцовской лжи, легшей в основу его успеха, – несмотря на всю их болезненность, могут стать благотворными, если заставят его признать собственную слабость, столь схожую со слабостями других людей. И эта благая истина позволит начать приземленную и увлекательную работу, которая позволит понять, кто он на самом деле.

Я не имел желания делиться с ним этой метафизической интерпретацией его состояния – да он и не дал мне возможности это сделать, сосредоточив разговор на моих собственных планах на будущее. Он сказал, что понимает, почему я решил уехать из Чили и беречь свою семью, выразил надежду, что Хоакин будет рад вернуться в Штаты, что Анхелика справится с грустью, вызванной переменами в стране, и что близость Родриго компенсирует эту потерю. Он порадовался тому, что мои родители и родня Анхелики с пониманием отнеслись к нашему скорому отъезду из Чили. Он посетовал на то, что я бросил свой детективный роман, и шутливо отметил, что отправится туда, куда попадают все незаконченные проекты и творения, – в страну Незавершенного. Но, может быть, когда-нибудь Антонио Колома воскреснет? Он пожелал процветания занявшей его место пьесе. А тем временем, сказал он, его банк перевел на мой американский счет остаток денег, которые мне причитаются по завершении расследования: это поможет мне продержаться. Что до отчета – пусть я не утруждаюсь. Детали случившегося не важны. Эта глава его жизни завершена. Вместе с Музеем суицида.

– Вы не собираетесь его создавать?

– После того, что вы сказали мне этой ночью, мы с Пилар усомнились в том, что Альенде есть место в музее, посвященном самоубийствам. Но дело не только в этом. После того, как Пилар вернулась из Чили, она стала говорить, что, возможно, мои силы и деньги следует направить не на этот колоссальный проект, который теперь представляется мне монументом моему собственному эго… наверное, так это следует назвать. И вывод, к которому вы пришли, – он помог мне: мне показалось символичным, что именно сейчас, когда Ханна умерла, а мы с отцом начали новые отношения… именно сейчас вы оказались в Лондоне с новостями об Альенде, сказали мне в этот самый момент, что он сражался до конца. Возможно, именно это я исходно и надеялся услышать. Так что я могу…

– Следовать его примеру, – предположил я.

– Да, – подтвердил Орта. – Чтобы мы смогли избежать коллективного самоубийства.

Я спросил, решил ли он, что будет дальше.

– Не считая покупки новой пижамы?

Отлично: он может шутить. Я указал на свой рюкзак, куда упаковал его пижаму:

– Может, она сама прибежит обратно, отращивая ноги на бегу.

– Ах, вы, как всегда, поэтичны, – сказал он. – Уж эта ваша фантазия! Уже создает мир, в котором одежда – потерянная, или украденная, или отданная поносить – внезапно решает, вся сразу, беспорядочно вернуться к владельцу.