Музей суицида
Шрифт:
Но и в этот раз его повествовательная стратегия не изменилась.
Он начал с того, что вроде бы никак не было связано с музеями, суицидом и спасением мира, с чего-то столь обыденного, как…
– Мы с Пилар отправились на рыбалку, – заговорил Орта.
Они спасались от оглушительной жары 1988 года, которая плавила асфальт на улицах Нью-Йорка, – настолько обжигающей, что жители опасались, как бы не вспучились мосты. Однако бриз с острова Санта-Каталина был успокаивающе прохладным, и ему удалось вытащить – не без энергичной веселой помощи Пилар – громадную рыбину.
– Вот, смотрите.
Он вытащил из кармана пиджака портмоне с паспортом и продемонстрировал мне снимок, на котором был запечатлен он со своей возлюбленной и гигантской рыбиной – такой большой, что им трудно было ее держать. Я рассмотрел его в землистом свете луны.
– Желтоперый тунец, – сказал Орта. – Никогда не видел настолько громадного. Я уже предвкушал стейки, которые
Я посмотрел на сияющее улыбкой лицо на снимке, на блестящие глаза, загорелые руки, самодовольный вид, напомнивший мне того человека, с которым я познакомился в Вашингтоне.
– Знаете, что я ел тем вечером? Ничего. Я ничего не ел тем вечером, и ничего на следующий день, и ничего еще через день: только понемногу пил воду. Потому что, когда мы вернулись на виллу с нашей добычей (а я уже забыл о кошмарных муках смерти на крючке, которую мы ей устроили), когда я гордо вручил рыбу шеф-повару курорта… ну, я задержался, чтобы помочь ему выпотрошить тунца. Я всегда считал, что не следует охотиться и убивать живое существо, если не желаешь участвовать в процессе его превращения в пищу: я никогда не забывал этот урок, который получил ребенком от приемных родителей. Однако кролики, свиньи и одна старая корова, которую мы забили в Голландии… я до сих пор помню ее грустные глаза и смирение, с которым она ждала нож… они внутри были чистые. Я не имею в виду – без крови. Кровь чрезвычайно чистая, выходит из блестящего сердца и циркулирует великолепно. Я имею в виду, что животные из моего детства не были набиты мусором, как та рыба, которую мы выловили в тот день в Тихом океане. То есть то, что вываливалось из того тунца… внутри него был я. Я! Этот свободный обитатель моря проглотил самые разные пластиковые продукты, неперевариваемые, распухшие слои пластика, сумма и итог моих трудов. Всевозможный пластик, изготовленный с моей помощью, сделавший меня сказочно богатым. Мешанина из магазинных пакетов-маек, искореженных и деформированных бутылок кока-колы, пенопласта для холодильников: все это уродство было полно хлорфторуглеводов – тех, которые разрушают озоновый слой и которые пытаются запретить Монреальским протоколом. Хотя не я изобрел исходные химические формулы для всего, что проглотила та рыба, я содействовал поиску дешевых методов их производства, сделал их более доступными, я отравил ту рыбу – и планету. Растворители, пищевые упаковки, хладагенты – это я. Ультрафиолет убивает вас здесь, в Чили? Это я… Казалось, море отрыгнуло всю мою жизнь ученого и предпринимателя – мою обожаемую алхимию, математические расчеты. Как будто что-то отправило мне сигнал, избрало эту рыбину, чтобы поставить лицом к лицу с тем, что я сделал. Море, море…
Он замолчал для вящего эффекта, чтобы мы оба могли слушать шум волн.
– Вы можете вспомнить тот первый раз, когда услышали этот звук? – спросил он.
– Мама говорит, что привезла меня на Атлантику через несколько месяцев после моего рождения: это был единственный способ избавиться от астмы и экземы, которые я очень рано заполучил в Буэнос-Айресе. Она бережно придерживала мне руки часами, иногда – всю ночь, чтобы я себя не расцарапал. Как только я соприкоснулся с морским бризом и морской солью, мои болячки исчезли, так что она смогла спать. С тех пор я обожаю океан.
– Тут мы едины. Я впервые увидел море в день своего девятилетия. Поправка: я бывал там и раньше, как любой голландский ребенок, как любой ребенок, живущий в большом городе нации мореплавателей. Возможно, с матерью. Но я стер эти воспоминания, пока жил в деревне: это был еще один способ стереть прошлое, стать невидимым. Карл взял меня на берег на следующий день после нашего приезда в Амстердам от моих приемных родителей. Эта вылазка должна была принести больше сюрпризов, чем просто запах моря и купания в воде. Карл предположил (и не ошибся), что этот опыт настроит меня на нужный лад, чтобы познакомиться с его новой женой, Ханной, поможет благосклоннее принять мачеху. Ему не нужно было беспокоиться. Она была такая чудесная и приветливая, что я сразу полюбил бы ее в любом случае, хотя приготовленный ею пикник – в Нидерландах в 1945 году были большие проблемы с едой – определенно помог заключить эту сделку. Но что мне больше всего в ней понравилось, что стало знаком того, что она сможет меня укрыть в случае неприятностей, защитит от отца, чьего гнева и осуждения я уже боялся, – это то, как она ему возражала, подсмеивалась над его причудами и хмурыми взглядами.
Мне никогда еще не встречалась женщина, которая считала своим естественным правом высказывать собственное мнение обо всем на свете. Я привык к послушанию моей приемной матери: она всегда молчала, когда ее муж говорил, повиновалась ему безусловно, по-рабски, и ее дочери были такими
же. Так что для меня было новым опытом видеть такую независимую женщину, как Ханна.А главным предметом спора в тот день стал именно океан. Заметив, что я потрясен его громадностью и явно боюсь, как бы он меня не поглотил, она взяла меня за руку и, заверяя, что бояться нечего, привела к краю волн и за мгновение до того, как волна нас намочит, весело убегала, утаскивая меня с собой, радуясь пене и ветру, подражая крикам птиц, шутливо предлагала морю попробовать нам навредить… «Кра, кра, кра!» И в конце концов она заманила меня в воду и дала мне первый урок того, как надо держаться на воде. «Знаешь, Джозеф, – сказала она потом, когда мы нежились под неожиданно теплым взглядом моего отца, – за что я больше всего люблю море? За то, что оно всегда будет – постоянно меняющееся и вечно одинаковое. Каждый раз, когда ритм современной жизни кажется мне невыносимым, слишком неестественным, когда кажется, что „все веками освещенные представления и воззрения разрушаются“»… – И, процитировав «Манифест» Маркса, она озорно подмигнула другому Карлу, моему отцу, который внимательно слушал. Он не играл вместе с нами – стоял на берегу босой, позволяя воде омывать свои ступни, словно заявляя: «Я не сдвинусь с места, я здесь останусь, никаким волнам не заставить меня убегать». «Кто-то смотрит на звезды или на горы, – продолжила она, – а вот когда мне хочется убедиться, что существует нечто выше нас, то эту стабильность дает мне море: это то, чем мы никогда не сможем полностью управлять, и это утешает: природа не всегда будет нам повиноваться».
Тут мой отец вмешался. «Чепуха! – сказал он. – Все, что ты сказала мальчику, Ханна, за исключением цитаты из „Манифеста коммунистической партии“, – это глупости. Мы можем приручить океан точно так же, как победили все виды материи на нашей планете, мы когда-нибудь заселим космос. Во Вселенной – как и в обществе! – нет ничего, что мы не могли бы познать и перестроить, если пожелаем. Океан здесь, чтобы нам повиноваться».
Вместо того чтобы прямо ему возразить, Ханна адресовала свой шутливый ответ мне: «Знаешь, Джозеф, кого мне напоминает твой отец, когда начинает вот так вещать? Ксеркса, царя персов. Он собрал самую большую армию древности, чтобы разорить греческие города. А когда шторм разрушил мост через Геллеспонт, построенный для вторжения, он повелел высечь море. Понятно, что море не впечатлилось столь жалкой попыткой продемонстрировать, у кого тут власть. Прислушайся, просто прислушайся. Кто по-прежнему здесь, за кем осталось последнее слово?»
Карл не вышел из себя, как он сделал бы, если бы я осмелился столь открыто над ним посмеяться. «Последнее слово, сын, осталось за греками, которые изобрели науку, позволяющую нам преобразовывать мир, включая и океан: ему указали на его место. Это они мои герои, а не нелепый азиатский сатрап, которого наша прискорбно невежественная Ханна сравнила со мной, хотя это она на него похожа – полна суеверий, по-язычески поклоняясь природе».
А она не оставила это без ответа, а потом снова наступила его очередь, и так все и продолжалось, пока мой отец добродушно не прекратил этот обмен репликами, похожий на прибой, заявив: «Вот Джозеф вырастет и разберется, кто из нас прав».
Хотя моя деятельность ученого и промышленника кажется доказательством того, что в итоге я встал на сторону моего отца, втайне я остался последователем Ханны. Видимо, я сознавал, что в какой-то момент это противоречие приведет к взрыву, что я не смогу наследовать и веру моего отца в вечный прогресс, и почитание автономности природы Ханны, но таковы люди: мы надеемся, что непримиримые взгляды, за которые мы цепляемся, рассосутся, если мы будем это игнорировать. Пока какое-то не зависящее от нас событие не заставит нас определиться.
В моем случае это оказалась та рыба – мир природы, который я якобы люблю, отравленный моими открытиями. Овладение загадками материи, которое так превозносил Карл и которое я с таким энтузиазмом воплощал в жизнь, загрязняло то море, что, по нашему с мачехой мнению, было слишком огромным и необузданным, чтобы его можно было покорить – и которое всегда останется недоступным для кнутов промышленной цивилизации. Я не мог убежать от сделанного мной так, как убегал от волн, когда Ханна держала меня-ребенка за руку, не мог уклониться от ответа на вопрос: если я виновен в этом опустошении, то как мне это искупить? Ответ: Музей суицида.
Я не ослышался? Он действительно сказал…
– Музей суицида?
– Да, но мы уже дошли до нашего отеля. Я закажу к себе в номер какого-нибудь горячего питья, бутылку виски (что скажете?) и гору печенья, может даже из «Эль Будапеста», и расскажу вам все о реальной причине, по которой я так отчаянно хочу выяснить обстоятельства смерти Альенде. Как это связано с музеем.
Ночь обещала быть долгой.
Когда я вернулся, воспользовавшись ванной, то обнаружил, что, несмотря на холод на улице, Орта оставил свою дверь широко открытой – чтобы нам аккомпанировали волны, как он сказал. Он добавил виски в кружку с горячим кофе и протянул мне вместе с печеньем.