Музей суицида

Каково мне в Итаке?

Мне не задавали такой вопрос настолько прямо и беспардонно. Я не хотел сам себе его задавать или давать Анхелике шанс его задать, но сейчас, с этим незнакомцем (мы ведь встретились всего четвертый раз) мне вдруг стало жизненно необходимо сказать ему правду… Возможно, потому, что последние полчаса я его обманывал.

– Итака? – Я выплюнул это слово, словно это было оскорбление, а не название мифического места, и уже сама эта резкая артикуляция, с таким гневом и горечью, выпустила на волю мои эмоции. – Истина, скрывающаяся в этой истории, говорите вы? Ну, прежде чем Одиссей смог вернуть себе потерянный дом, ему пришлось разобраться с женихами. Они ведь не случайно оказались в том эпосе. Это говорит нам, что нельзя вернуться домой, полностью восстановить его, пока вы не встанете лицом к лицу с теми, кто захватил и замарал этот дом. В нашем случае, Джозеф, мы решили их не убивать, и это правильное решение, хотя это не столько решение, сколько принятие свершившегося факта, поскольку избиение совершали наши враги: они изнасиловали Пенелопу в наше отсутствие, разорвали в клочья свадебное платье, которое она ткала днем и распускала ночью. Вот что я вам скажу, Джозеф: если бы «Одиссея» соответствовала реальности, а не отражала мечту, то в ней было бы показано, как Одиссея предают и убивают женихи, не дав ему шанса наложить стрелу на свой легендарный лук. Потому что наша реальность, реальность Чили, показала нам, что с женихами невозможно справиться с помощью насилия, и, если мы хотим вернуть нашу землю и наши права, нам придется с ними сожительствовать. И оставить этим узурпаторам все блага, которые они скопили за годы нашего отсутствия… и я имею в виду не только тех, кому пришлось уехать из страны. Даже те, кто оставался, были изгнанниками – и, возможно, им было даже больнее: ведь им пришлось каждую минуту наблюдать злостные нарушения, не протестуя. Вне страны мы могли хотя бы протестовать. Так что в нашей Итаке, Джозеф, наши враги оставили при себе все награбленное: фермы, газеты, фабрики, торговые центры, армию, военный флот, ВВС, полицию и так называемое правосудие – и позволили нам голосовать и говорить, что нам захочется, при условии, что мы не будем высказывать все, что думаем, при условии, что мы не попытаемся вернуть богатства и невест, которых они украли.

Я тяжело дышал. Найдя взглядом графин с водой, я прошел к нему, налил себе стакан и залпом выпил, пытаясь успокоиться.

– И все это, – сказал Орта мягко, – входило в договор, который вы подписали, в цену, которую надо было заплатить.

Я кивнул.

– Жалоб нет, – сказал я. – Терпимо, если учесть, что мы были проигравшей стороной… Терпимо, пока… пока…

Я не стал продолжать, потому что чуть было не зашел на запретную территорию. До этого я формулировал это бичевание Итаки как общую трагедию и не касался своего личного опыта, но то, что чуть было не сказал, оказалось бы слишком обнаженным признанием. Я готов был сказать, что цена была терпимой, пока мы… пока я… тешил себя мыслью о том, что Пенелопа действительно ждет нас, ждет меня, как ждала своего мужа. Он выживал за границей благодаря законам гостеприимства, именно они спасали меня в годы скитаний, и именно эти законы я ожидал увидеть в действии после возвращения. Однако сейчас, в том месте, которое я всегда считал домом, нашей Итакой, нас встретило не гостеприимство, а враждебность, или, того хуже, равнодушие. Не нашлось той Пенелопы, которая была мне верна, как бы восторженно люди ни заявляли, что им нас не хватало. Конечно, были исключения: наши ближайшие родственники, часть друзей и семейство Альенде, которые приветствовали меня, словно давно потерянного ребенка, однако большая часть культурной и политической элиты либо была недовольна моим возвращением, либо игнорировала мое присутствие. Мне не отвечали на оставленные сообщения, не приглашали на свои сборища. Самым неприятным стало начало продаж пары книг в конце июля, куда я пошел, несмотря на весьма демонстративное отсутствие приглашений. Анхелика идти отказалась («Раз ты им не нужен, то не ходи»), но я настоял – и был встречен холодно или с напускной теплотой теми авторами, которым я отправлял деньги, отчасти – благодаря щедрости Орты. Хотя меня ранило явное нежелание приглашать меня на инаугурацию Эйлвина, нынешнее преднамеренное, злобное, ежедневное игнорирование было еще более мучительным. Однако я не готов был признаться в этом Орте – едва мог признаться в этом самому себе.

Орте не нужно было излагать все это в деталях – он и так понял, что мой страстный ответ насчет разрушения Итаки относился не только к тому, что народ моей страны потерял за все эти годы внутреннего и внешнего изгнания.

– Послушайте, – сказал он, – я знаю, как трудно возвращаться после столь долгого отсутствия. Так было с моим отцом, когда он вернулся в Голландию, так было со мной, когда я из деревни попал в Амстердам. Поначалу кажется, что ни за что не привыкнешь, не обретешь ту любовь, которая была до начала нашего пути. Однако люди гибкие. Они заново учатся жить, находят утешение.

– Некоторые так делают, – парировал я, – а некоторые – нет.

Орта промолчал. Он снова вернулся к окну, чтобы посмотреть на «Ла Монеду», где я не погиб, а вот Чили… возможно, Чили погибла.

Зазвонил телефон: наша машина была готова.

– Ну что ж, – проговорил он, – значит, я попал сюда вовремя. Все станет лучше. Я – специалист по перемене мест и умению обживаться, куда бы ни попал. Как и вы. К моему отъезду вы уже оставите позади эти первые ощущения отчужденности. Поверьте. – Он улыбнулся мне так светло, что я почти ему поверил. – Вы же не хотите мне сказать, – добавил он, – что поездка на побережье вас не манит?

Он был прав.

Несмотря на неожиданный успех моей вчерашней вылазки на кладбище, мне не удавалось избавиться от некоторой досады. Когда я закончил наш разговор с Альберто Карикео, было уже слишком поздно, чтобы провести несколько часов в волшебном Вальпараисо. Мое желание было вызвано не только ностальгией. Я надеялся, что этот город – столь судьбоносный для Чили – даст мне какие-то подсказки к тайне, которую я пытаюсь раскрыть.

Вальпараисо, как и очень многое в моей стране, был полон противоречий. Он был родиной Сальвадора Альенде, портом, который он всегда называл своим домом; там он впервые узнал о страданиях своего народа, впервые поклялся исцелить его раны. Однако в этом же городе родился и вырос Аугусто Пиночет, и этот диктатор так любил свой город, что настоял на том, чтобы парламент заседал именно там, и возвел монструозное здание, достойное Муссолини, мечтая, что в этом здании его признают пожизненным правителем – но вместо этого был вынужден передать бразды правления Эйлвину.

Драматичный конец и отрицание того, что возникло, когда военные – из этого самого Вальпараисо – начали путч, в результате которого один из сыновей этого города станет тираном, а второй – трупом.

Спеша на встречу с героем, которую мы оба давно ждали, каждый по-своему, мы с Ортой могли только надеяться, что мертвое тело Альенде готово открыть свои тайны двум людям, поклявшимся, что наш президент не будет забыт – что он готов, наконец, заговорить с нами этой ночью из страны мертвых.

9

Еще до того, как мы смогли наблюдать за полуночной эксгумацией тела Сальвадора Альенде, устроившись поблизости за одним из склепов на кладбище Санта-Инес, нас ждали приключения.

Швейцар отеля «Каррера» забронировал нам номера в «Кап Дукал» – отеле в форме корабля, построенном на мысе, выдающемся далеко в море. Полюбовавшись на наши внушительные номера с видом на мощный прибой Тихого океана, мы отправились узнавать насчет бронирования столика на ужин в ресторане, позиционированном как один из лучших в Винья-дель-Маре. Предположительно, он очень дорогой, но если Орта платит, то не мне, чревоугоднику, возражать. Быстро поедим, а потом потратим оставшееся время в соседнем Вальпараисо.

У рецепции я направился к Себастьяну – администратору, который нас регистрировал, – чтобы узнать про столик, и тут меня грубо оттолкнула какая-то женщина. Гибкая, элегантно одетая, в кроваво-красных туфлях «Прада» и с идеальным маникюром такого же цвета. Стрижка а-ля Лорен Бэколл очень шла бы ее светлым волосам, не будь ее лицо неприятно знакомым, а пронзительный гнусавый голос не возвещал бы всему миру о том, что у нее забронирован номер на ночь.

– Ваше имя, мадам?

Она обернулась ко мне и закатила глаза, словно говоря: «Ты это слышал?», после чего перевела кошачьи глаза на Себастьяна: ее взгляд должен был сказать, что сама постановка подобного вопроса – уже оскорбление. Этот жалкий представитель мужского племени не имел права спрашивать ее имя, а она не нуждалась в том, чтобы его произносить: он должен был сразу понять, кто она.

– Чтобы я мог его найти, мадам, – настаивал администратор бесстрастно. – Или надо было сказать «мисс»?

Женщина вздохнула. «Ах, что за дурацкий мир, ах, как глупы бывают смертные!»

– Пиночет, – сообщила она невозмутимо, – Жаклин Пиночет.

Жаклин Пиночет! Младшая дочь генерала, его любимица: тогда ей было четырнадцать, и она приобрела дурную славу из-за своего легкомыслия, любовников, шумных вечеринок, школ, которые часто меняла из-за скандалов, скрываемых правительством, – из-за того, как яростно защищала отца, если в ее присутствии звучала хоть малейшая критика в его адрес. По слухам, она могла вламываться на заседания правительства, чтобы показать папочке наряды и гаджеты, купленные во время шопинга в Майами. Неудивительно, что она оттолкнула меня, чтобы заселиться в «Кап Дукал», словно это была ее личная резиденция, хотя рядом не видно было телохранителей, которых ее отец должен был бы к ней приставить. Видимо, она улизнула от сопровождения, чтобы побаловать себя разгульной ночью в городе. Не она ли вышла замуж за Понсе Леру, мошенника, использовавшего влияние ее отца и разбогатевшего, захватив компанию, добывавшую в чилийской пустыне литий и нитраты, – компанию, которую национализировал Альенде? Или то была другая дочь Пиночета, Вероника? А эта, Жаклин, у нее было сколько мужей?.. Два? Три? Но ни один, похоже, не был включен в ее планы на вечер, поскольку бронь была только на ее имя.

Как бы то ни было, администратор не признал особого статуса этой женщины.

– Вы сказали «Пиночет», так? Последняя буква «т»? Так, сейчас посмотрю… – Он достал журнал и лениво повел пальцем вниз по списку, напевая себе под нос: «Пиночет, Пиночет, Пиночет, попробуем найти», словно в этом имени не было ничего особенного, не стояло за ним человека, который мог бы поджарить этому Себастьяну яйца, вырвать ему ногти, изнасиловать его детей… – А, да, вот оно!

Он вручил ей бланк для заполнения, попросил показать удостоверение личности, скептически его рассмотрел и передвинул обратно по стойке, словно грязное.

Мое смятение из-за присутствия той, кого породили чресла чудовища, разрушившего мою страну и мою жизнь, всего с одной степенью удаленности, немного унялось благодаря тому, как администратор справлялся с ситуацией, едва заметно унижая эту дочь дьявола: напоминая о том, как мы отняли нашу страну у нее и ее семейки, хитроумно, с каплей вызова – и да, с достоинством. Администратор знал, что отец Жаклин по-прежнему может испортить ему жизнь, может даже вернуть себе власть – однако не упустил этой возможности подчеркнуть, что пока он дежурит на рецепции, к ней будут относиться как к обычной гостье.