Музей суицида
Шрифт:
– В следующем зале моих посетителей ждет гибель планеты, увядание растений, затопление городов, муки тысяч умирающих живых существ, которые тонут, сгорают, испаряются без надежды на спасение, как в комнате ужасов со множеством входов, но без единого выхода, где все двери, ведущие наружу, – это непроницаемые зеркала, в которых отражаются одни только призраки. Потому что самоубийцы в загробной жизни не получают покоя. Вместо этого они повторяют свою судьбу вечно: их снова вешают, рубят на куски. Для нас нет освященной земли, нас вытаскивают за ограду цивилизации, вгоняют кол в сердце, чтобы мы не восстали, оставляют гнить на перекрестках дорог, где нас безжалостно топчут ногами… мы в намордниках, как псы, или нам вырезали или проткнули языки, мы обречены на молчание за гробом. Вот почему я в самом начале фотографирую посетителей: чтобы они смогли увидеть себя в этом зале как частиц этого разрушительного смерча, словно это фильм, который они бессильны остановить: их лицо тонет или умирает от жажды в том любимом
«Действенно» – было слишком слабо. И мало было неприятного описания этих мучений – гораздо хуже было смакование, присутствовавшее в его интонациях, болезненный вуайеризм, так что я не выдержал:
– Знаете, чего я боюсь, Джозеф? Что вы из тех людей, кто считает: лучше всего для планеты, вершиной любви было бы исчезновение нашего вида, что спасет все остальные существа, растительные и животные. Так что мне хотелось бы знать: вы любите деревья, слонов и рыб, вашу нафаршированную пластиком рыбину у Санта-Каталины – любите их больше, чем собратьев-людей?
– Ни одно дерево меня ни разу не предавало, но… нет-нет-нет. – Орта засмеялся, но нерадостно. – Мне приходило в голову предложить, чтобы мы все себя убили, но нет – достаточно было бы ничего не делать, просто позволить нам и дальше тупо следовать этим путем, не стоило бы вкладывать состояние в создание музея. Нет: я построил этот собор знаний, построил из любви, не только к людям, но ко всем живым существам на этой планете. Я делаю это в надежде на чудо, в знак того, что мы…
Но прежде, чем он смог продолжить свои объяснения, случилось нечто подобное чуду.
Нас навестило одно из тех самых живых существ, о любви к которым он говорил и которых намеревался спасать: какой-то звук заставил нас обоих повернуть головы, одновременно обоих, и тут мы это увидели – увидели пса, неспешно входящего к нам из коридора.
Как будто и правда кто-то где-то пытался подать нам знак.
Что мы не одни в этом мире.
11
Это оказалась коричневая сука, метис лабрадора с белыми полосками под шеей, придававшими ей какой-то величественный вид. Она обвела комнату внимательным, чуть печальным взглядом, а потом, виляя хвостом, направилась к подносу с горкой печенья, нетерпеливо поскуливая. Орта погладил ее, почесал ее за ушами, и собака прищурилась от удовольствия, лизнув его свободную руку. Эта рука потянулась за печеньем и отправила его в собачью пасть. Смолотив печенье, собака стала отслеживать каждое движение Орты, надеясь на новое угощение. Этот первобытный ритуал не получил продолжения только потому, что его прервали две девчушки, лет восьми и девяти соответственно. Почему они оказались этой поздней зимней ночью в шикарном отеле, одетые в одинаковые пижамки с Микки-Маусом и мохнатые тапочки с принцессами? Две малышки ворвались в спальню Орты, зовя Алондру, а потом принялись смущенно извиняться за вторжение: глупый пес, вечно убегает. Орта указал на печенье, предложил им взять, сколько захотят. Девочки с радостью набрали в чумазые ладошки разные сорта: для себя, для Алондры, для остальных родных (кто бы они ни были), после чего удалились, гордясь завершением ночной вылазки. Мы слушали, как их топоток затихает, обращается в тишину, а потом звук снова начал усиливаться. Шаги приблизились, и одна из девочек, меньшая, вернулась к нам в номер с маленьким подарком.
Это оказался желудь. Она аккуратно положила его рядом с наполовину опустошенным блюдом печенья, помахала нам – и опять удалилась в ночь. Мы завороженно уставились на желудь, не решаясь нарушить очарование момента.
– Явление свыше, – наконец промолвил Орта. – Дети и животные, чего нам еще хотеть?
– И желудь, – добавил я.
– Желудь. Такие мы с вами сажали в их возрасте. Это слишком! Почти чересчур идеально, чересчур кстати, что они пришли из ночи как раз тогда, когда я… напомнить нам, иллюстрировать…
– Не надо, – попросил я. – Не пытайтесь объяснять волшебство, Джозеф. Волшебство никогда не следует объяснять.
– Но мне это нужно! Потому что они появились как раз тогда, когда я собирался изложить следующий эпизод музея, который мы создаем для них, чтобы у них было будущее, – эпизод, где главные действующие лица – это дети, где говорит будущее.
Его невозможно было остановить.
– Продолжайте, – сказал я.
– Свет снова зажигается, и посетители, пройдя через ад, могут подумать: «Ох, нет! Еще одно испытание», потому что окажутся в гигантском зале, где идет Последний Суд. Эту идею я извлек из странного отчета, который нашла Пилар: о разбирательстве иска в Булонь-сюр-Мере в 1725 году против трупа человека, который покончил с собой. Наше разбирательство, в музее, будет не против трупа одного человека: будет судим труп всего
человечества. Суд будет проходить в том будущем, где мы уже прекратили существовать. Прокуроры, свидетели, судьи, присяжные… и даже защитники – это дети, которых лишили привилегии родиться, которых мы обрекли на ничто, не дав даже крохи краткого существования. И они будут представлять интересы деревьев и животных, да, собак, которые умрут вместе с человечеством. Жизни, которые даже не остались незаконченными – потому что им не дали шанса начаться. Этот обвинительный акт должен потрясти зрителей до глубины души, заставить их понять: те, кто предвидит эту катастрофу, должны изменить то, что мы собой представляем. Пилар работает со звукорежиссерами и мастерами изобразительных искусств, чтобы создать эффект погружения, мощно воздействовать на чувства: это превратит зрителей в активистов, познакомит с радостью освобождения. И чтобы завершить посещение на позитивной ноте, их проведут во внутренний сад – имитацию рая, нечто вроде моего ботанического Ноева ковчега. Это смягчит травмирующее впечатление, даст надежду после такого отчаяния.– Надежда – это прекрасное слово, Джозеф, однако оно остается пустышкой, если нет конкретной политики и действий, которые делают ее реальной. Что вы предлагаете, чтобы…
– О, мы выдвинем тонны всяческих действий, – бросил Орта, после чего продолжил, словно не услышав моего возражения, – однако все это не поможет, если они не будут верить в то, что другой мир возможен, если не поймут слова Сенеки, которые вспыхнут на множестве экранов в предпоследнем зале: «Отбросьте все, что делает вас несчастными. Смерть вашей прошлой личности должна быть в высшей степени желанной». Подготовка посетителей к приключению – убийству нашего прежнего образа жизни, к необходимости отказа от того, кем и чем мы были, к тому, чтобы сбросить с себя ту прошлую личность, которая приносит столько боли и разрушений, к тому, чтобы кардинально изменить то, как мы потребляем, производим, взаимодействуем друг с другом. Глубокая экология: радикальный пересмотр нашей уверенности в том, что рост экономики, прибылей и ускорение – это решение всех наших проблем. Потому что, как говорит Маккиббен, нам нужно замедлиться и исправить ВСЕ. Никаких временных пластырей, которые прикроют рану, не справляясь с гангреной, прячущейся под кожей нашей современной жизни. Подготовка посетителей к Альенде и финалу.
– Альенде! Пора бы уже.
– Это то, чего он заслуживает – отдельного зала. Высочайший пример альтруизма, человек, который – подобно многим в истории человечества, отчасти ненавязчиво введенным на предыдущих станциях, как граждане Кале, старуха в «Легенде о Нараяме», – пожертвовал своей жизнью, был убит на своем посту, чтобы другие могли выжить. Призывая посетителей музея следовать его главному примеру – не стрелять себе в голову, мы и так это делаем каждый раз, когда используем пластик, или заливаем бензин в машину, или едим мясо, или вырубаем лес, – а стремиться к тому, чтобы человечество отказалось от нынешнего своего образа жизни и двигалось к иному, разумному завтрашнему дню.
– Вы использовали слова «убит на посту», что подразумевает, что его убили, и тут же сказали, что нам не следует стрелять себе в голову, что подразумевает самоубийство, так что… который из вариантов будет представлен в музее?
– Я ожидаю вашего финального отчета, Ариэль, а пока предусмотрел оба варианта. Допустим, вы принесете доказательства того, что он совершил самоубийство. Тогда посыл будет такой: даже лучшие из нас могут быть виновны в самоубийстве, чем мы сейчас и занимаемся, убиваем не только себя и будущее, но и прошлое: предки окончательно умрут, если человечество исчезнет и некому будет продолжать их дело.
– Не слишком оптимистичное финальное послание, Джозеф.
– Чрезвычайно оптимистичное: потому что мы еще живы и можем получить прощение за наши ошибки. Оптимистичное, потому что я верю в нашу способность измениться. Но если мы, несмотря на эти уроки, продолжим себя убивать, то давайте делать это, полностью осознавая, как мы грабим планету, не притворяясь, будто все хорошо. Если человечеству суждено умереть, то давайте умрем так, как умер Альенде: принимая на себя ответственность, признавая следствия наших действий.
– А если я выясню без тени сомнений, что Альенде был убит? Что тогда?
– Тогда мы представим его как воина, погибшего за свои убеждения. Немного неловко, неуместно, признаю, завершить визит в Музей суицида трагическим образом человека, который решительно отказался себя убивать, но, полагаю, это можно компенсировать другими героями – в Индии, Китае, средневековой Франции – и современными примерами – тех, кто стоял до смерти, но не сдался. Историю творят личности, которые не сдаются, не отступают. Жанна д’Арк, лидеры тред-юнионов, буддистские мученики, Роланд из «Песни». Я хочу сказать, что очень тонка граница, разделяющая людей, сражающихся до смерти, и тех, кто кончает с собой, чтобы не попасть в плен и избежать унижений. Так что, возможно, та разница между эпическим и трагическим, о которой я упоминал, не так уж и велика, но как бы то ни было… Я хочу сказать, что если он покончил с собой, то музей может подчеркнуть, что это не тот его поступок, которому мы должны подражать, нам надо признать его личную жизнь трагедией, но наша борьба как вида должна быть эпической. Мне надо сделать так, чтобы…