Музей суицида
Шрифт:
– Откуда он мог знать? – мрачно вопросил Карикео. – Он не сделал ничего, ни единой вещи из тех, что положено патологоанатомам, а я уж за свою жизнь успел это повидать. Не взял образцов кожи, не сфотографировал тело, не измерил череп, не достал ни скальпеля, ни пробирки – ничего для экспертизы. Он был другом президента, его министром здравоохранения – нам сказали, что он здесь представляет семью. Я уважаю этого человека: он долго сидел в тюрьме, потом был в изгнании, я понимаю, что ему хотелось поскорее с этим покончить, но, как ни больно мне говорить, его выводы были поспешными. Он не мог определить причину смерти – которой, как мы все знаем, было убийство. А министр Корреа – он тоже это знает, но его вердикт вроде как удовлетворил.
Ему было настолько больно, что я почувствовал необходимость вмешаться, как-то его утешить:
– Мне жаль, что вам пришлось…
Он меня прервал:
– Нет-нет, это было еще не все. После этого Корреа попросил одного из мужчин, которые с нами работали, высказаться. Я никогда раньше его не видел – но он сказал, что тоже может подтвердить, что это тело президента, потому что был одним из тех, кто хоронил его 12 сентября 1973 года. Этот совершенный незнакомец сказал, что, когда в тот день гроб опустили в землю, крышка съехала, открыв труп, и это точно был Альенде, в той же одежде, которая на нем сейчас, и с тем же положением останков. Ложь! Я там был. Донья Тенча там была. Никто не видел тела Альенде, никто – они не позволили его вдове с ним проститься. Этот мужчина, он появился ниоткуда и лжет, притворяется, будто хоронил Альенде! Ему заплатили, ему угрожали? Как он мог такое сделать, видит Бог, он… Ну, если Бог есть, этот человек будет осужден, как я осуждаю его сейчас. Вы, сэр, вы иностранец. Скажите миру правду, скажите миру, что происходило здесь этой ночью. Я не могу – иначе я останусь без работы.
– Сделаю все, что смогу, – торжественно пообещал Орта. – Мы оба будем делать все, что сможем.
– И вы видели, как нас заставили положить президента в маленький гроб? Пусть он и пышнее, но все не помещалось: фрагменты падали на землю, куски костей, осколок черепа, а им было наплевать. Я попытался уложить все к остальному телу, но мне велели поторопиться: им надо вернуться в Сантьяго, здесь холодно, у них важные дела. Заканчивайте, сказали они, закрывайте побыстрее. И кто я такой, чтобы говорить министру, что правильно, а что нет? Но вам бояться нечего, вы сможете рассказать, как все было.
Орта повторил, что сделает все, что сможет, и я пообещал то же. Я попросил у него адрес, чтобы прислать ему мои книги в знак благодарности. Он в ответ сказал, что для него было честью помочь тому, кто был с Альенде в «Ла Монеде».
Я не знал, как реагировать на такую незаслуженную похвалу, и ожидал, что Карикео еще что-то скажет – но он просто обнял нас обоих и отправился подобрать те фрагменты, которые отвалились от скелета, чтобы вернуть их в землю, где им и место. Он не хотел, чтобы мы его сопровождали: он должен сделать это один, отдать долг.
Мы ушли. Нам казалось неуместным наблюдать, а скорее даже подглядывать за приватным обрядом, который он собирался совершить.
– Итак, теперь официально признано, что Альенде покончил с собой, – сказал Орта. – Это хотели установить до похорон. Так же как захотели переложить его в новый гроб, который аннулирует предыдущие семнадцать лет в земле. Но благодаря Карикео мы знаем, что ничего не решено. Первым делом – вы поняли, что станет нашим первым делом?
– Прошу меня просветить.
– Заполучить два отчета: заключение медэкспертизы и группы следователей. И я уже представляю себе, как их добыть. Что до увиденного только что… Осквернение. Кажется, по-испански это будет profanacion. Но это то, что делаем мы, люди: одно святотатство за другим. Для меня надругательство над телом Альенде – это эхо гораздо более масштабного, повседневного надругательства над тем, что свято – не тело одного человека, а святое тело нашей Земли осквернено: верх кощунства.
В эту минуту, словно присоединяясь к его протесту,
над нами пролетела стая птиц – с криками, темными силуэтами на фоне замерзшей луны, – чтобы рассесться по деревьям, качающимся на ветру чуть дальше по склону. Призрачный лес взывал к нам.– Столько деревьев, – сказал Орта. – Там заповедник или…
– Парк Саусалито, – ответил я Орте, махнув рукой в том направлении. – Как странно…
– Что?
– Прошлое: как оно вновь появляется, когда ты совсем… Я приезжал в Винью ребенком, в семь лет, ненадолго. ООН оплачивала служащим отпуск на родине каждые два года, и наша семья заехала в Чили (у отца тут было какое-то дело) по дороге в Аргентину. Я запомнил только, что посадил в этом городе дерево. Мне всегда казалось, что я сделал это в усадьбе Вергара, но может, я закопал семечко именно там, в парке Саусалито. И если это было именно неподалеку от того места, где предстояло похоронить тело Альенде, то… Это дерево росло все эти годы рядом с ним, как страж…
– Ваш представитель, – негромко сказал Орта. – Знаменательно.
– Во многом. Со мной был папа, и он сказал, что мне в жизни надо сделать еще две вещи: родить сына и написать книгу, потому что деревья, потомство и книги остаются после нашего крохотного смертного существования, и они есть, когда тебя уже нет. Мне понравилась эта мысль, это указание на бессмертие, хоть я и понятия не имел, конечно, что и мой первый сын, и моя первая книга увидят свет спустя десятилетия именно здесь, в Чили.
– В семь, да? – откликнулся Орта. – Наши пути снова пересекаются, отражают друг друга. Именно в этом возрасте я посадил свое первое дерево, в лесу рядом с домом моих приемных родителей. Это Иэн придумал – но он ничего не говорил насчет рождения сына или издания книги, что и к лучшему, поскольку я не породил ни ребенка, ни книги, да… но деревья… Я позаботился о том, чтобы то первое, а потом и другие, что я сажал, сохранятся: клал удобрение к их корням, но не просто какое-то удобрение: я уже тогда экспериментировал с химией, сообразил, что добавление к смеси фосфорной кислоты и нитрата кальция усилит эффект. Мне следовало бы посвятить жизнь приросту урожая, помогать в проведении зеленой революции, спасать миллиарды от голода. А я, увы, направил свои таланты на пластик.
Он уже не в первый раз упоминал, что жалеет о том, что составил себе состояние на пластике, но всегда не шел дальше. Однако теперь, после того как нас сблизило это приключение, достаточно было последнего толчка, чтобы он открылся, – и этот толчок дали звуки прибоя, удары и вздохи, которые окружили нас, когда мы дошли до берега.
– Океан, Тихий океан, – сказал он. – Вот где ко мне пришло прозрение, где я осознал, какое токсичное наследство оставляю человечеству, откуда начался мой путь к потребности оставить нечто иное – то, что нас спасет. Тихий океан… – Он сделал глубокий вдох, словно водолаз перед погружением в опасные глубины. – Пора рассказать вам, к чему все это.
И вот тогда, той ночью, когда мы видели, как тело Альенде извлекли из могилы, где оно пролежало семнадцать лет, в конце дня, который начался у меня дома в Сантьяго с телефонного звонка, сообщившего о его неожиданном приезде, Орта наконец поведал мне историю, лежавшую в основе его Музея суицида – и то, как, по его планам, он должен изменить мировую историю.
10
За все мое знакомство с Джозефом Ортой он ни разу не переходил к сути вопроса быстро. Он неизменно подбирался к ней кружным путем, ходил вокруг темы, словно фокусник, которому необходимо жестикулировать, отступать в сторону и произносить предварительные абракадабры, пока он не почувствует, что аудитория подготовлена к впечатляющим фанфарам и финалу – в данном случае его аудитория состояла из одного человека, только я один был рядом с ним во время нашего возвращения в гостиницу рядом с громким прибоем.