Музей суицида

И с кем бы Орта ни разговаривал – с моей утренней подборкой альендистов или безымянными обитателями Сантьяго, случайно встреченными днем, – он неизменно задавал один и тот же вопрос: «Как, по-вашему, погиб Альенде?» И если ему отвечали, что он был убит, то соглашался: такой человек никогда не стал бы совершать самоубийство, но раз уж этот вопрос затронули, то какое у них мнение относительно суицида вообще. Они всегда его осуждают? Или одобряют в некоторых случаях? И тем естественнее задать те же вопросы в случае ответа, что Альенде действительно покончил с собой. И затем, прежде чем распрощаться, он цитировал какое-нибудь высказывание о самоубийстве: «Как бы вы отреагировали, увидев эти слова на стене?»

Когда он в первый раз провел эту проверку, то продемонстрировал слова: «Лучше умереть с честью, чем жить с бесчестьем», которые его собеседница (вдова, с которой я был знаком по своей работе с пропавшими без вести) горячо одобрила.

– Ха! – рассмеялся Орта, когда мы остались одни. – Я так и знал, что это выигрышный вариант. Определенно использую на какой-нибудь стене музея. Вы ведь их узнали, да?

А когда я признался в полном неведении, он прошептал:

– «Мадам Баттерфляй».

Он неуклонно повторял эту процедуру опросов и цитат весь день. Следующего человека – бывшего сенатора, принадлежавшего к левому крылу, – угостили вот чем: «Самоубийство – это наивысшее выражение свободы человека». А когда мы остались одни:

– Кто это написал?

– Кто-то из древних римлян? – неуверенно сказал я.

– Вам полбалла! Сенека.

Так и продолжалось дальше, часами. Немалое удовольствие, которое я получал от разговоров, постепенно подтачивали мозголомные финалы, когда я бился, как правило, не в силах сообразить, кто, что, кому, когда и где сказал. Откуда мне было знать, что говорил конфуцианский философ Мэн-цзы или что мадам де Сталь написала в своих «Размышлениях о самоубийстве»? Я немного лучше справился с Шекспиром, определив прощальные слова Клеопатры: «Бессмертие зовет меня к себе», и опознал Вирджинию Вулф: «Ох, начинается, приближается… Ужас… Лучше бы мне умереть», но только благодаря подсказке Орты, что эти слова взяты из дневниковой записи английской писательницы, сделанной в июне 1940 года.

Наконец, когда мы уже направлялись домой, где пожелала накормить нас Анхелика (ей не хотелось, чтобы он постоянно угощал нас в ресторанах, увеличивая наш долг ему), во мне что-то лопнуло. Он завязал разговор с группой студентов университета, которые, хорошенько набравшись, выходили из бара, чтобы продолжить мальчишник, и, прощаясь после обычного диалога про Альенде и самоубийство, он предложил им – и в особенности будущему жениху – максимально наслаждаться каждой минутой.

– Никогда не говорите, как это сделал однажды некий автор, будто «жить больше не стоит».

Когда они ушли, пошатываясь, он начал спрашивать меня, могу ли я опознать автора. Этой вот цитаты? Этих четырех слов, которые за сотни тысяч лет истории человечества могли быть произнесены кем угодно, где угодно? Он реально ожидал, что я буду знать их источник?

– Это был бедняга Стефан Цвейг, – вздохнул Орта, словно объясняя это ребенку. – В своем бразильском изгнании, перед тем как разделаться с собой и своей женой с помощью барбитуратов, виня в этом беспощадное шествие нацистов по Европе. Цвейг был…

Я его прервал.

– Послушайте, Орта, – заявил я, демонстративно не обращаясь к нему по имени, – с меня хватит всего этого.

– Стефана Цвейга?

– Этих… этих тестов. У меня от них дерьмовое чувство. От этих глупых, надоедливых игр, которые умаляют то, что люди нам говорят.

Кажется, Орту моя вспышка реально расстроила.

– Ох, ох, извините! Это придумали мы с Ханной, мне казалось, вам понравится. И вы справлялись хорошо. Римляне, Клеопатра и даже Вирджиния Вульф, это был крепкий орешек. Но я больше не буду вас спрашивать. Мне не стоит больше приводить цитаты в конце каждого разговора? Это ведь помогает мне понять, что сработает с потенциальными посетителями музея. Что вы скажете?

– Вы правда хотите узнать мое мнение?

– Конечно.

– Я считаю, что ваше энциклопедическое цитирование может только отпугивать. Для меня, мягко говоря, это отдает ребяческой показушностью, хотя главный недостаток в том, что спустя какое-то время становится скучно. – Почувствовав, как его огорчила моя прямота, я поспешил смягчить удар: – Хотя, возможно, эта ваша тяга покрасоваться смущает меня потому, что я порой и сам веду себя столь же высокомерно. Анхелика часто подсмеивается надо мной, называя sabeletodo, всезнайкой. Она говорит, что никому не интересно, можешь ли ты отличить Телемана от Джеминиани.

Орта улыбнулся:

– Приятно знать, что не только я этим грешу. Вот что я вам скажу: дайте мне две цитаты, любые цитаты, не обязательно про самоубийство, и посмотрим, как я справлюсь.

Его предложение звучало соблазнительно: я почувствовал прилив адреналина при мысли о том, что я смогу одержать над ним верх – но я опасался еще больше усилить враждебность после того, как позволил моему благодетелю мельком увидеть то негодование, которое накопилось у меня в душе за все эти годы, возможно, когда он впервые назвал Альенде прозвищем Чичо, и усиливавшееся всякий раз, когда он позиционировал себя как знатока всего чилийского.

– И на этом будет конец. Больше никаких цитат и викторин?

– Просто даю вам шанс тоже покрасоваться, показать себя.

– Ладно. Так, минутку… Кто сказал: «Никто не может мне навредить без моего согласия»?

– Альенде? – предположил он, слишком быстро, на мой взгляд. Может, он старается проиграть?

– Вторая попытка, – сказал я.

– Мартин Лютер Кинг?

– Ближе, но нет. Это был Ганди.

– Мне следовало бы догадаться. Ганди, кто же еще! Следующий вопрос? Ну же, давайте! Дайте себе волю, примите свое греховное желание блеснуть, поборитесь со мной за право похвальбы!

– «Жизнь – это кораблекрушение, но надо научиться петь в спасательных шлюпках».

– Понятия не имею.

Я подозревал, что Орте известен автор этих слов. Неужели он и правда старается меня умаслить, отдать мне победу? Тем не менее я не смог отказать себе в удовольствии сказать:

– Вольтер.

– Вольтер! Он столько написал про суицид, но эти слова мне не попадались. Очень красиво. Я вам благодарен, и, возможно, смогу их использовать где-то в нашем музее. Побудить людей петь немного больше и тонуть немного меньше: вот чего мы с вами пытаемся добиться. Мы с вами, каждый по-своему, пытаемся доказать, что никто не может навредить нам без нашего согласия.

И все: он меня разоружил, разогнал тучи, сделал нас сообщниками, вспоминающими важные моменты нашего первого дня в Сантьяго.

Самую лучшую историю об Альенде в тот понедельник нам поведал тяжеловесный мужчина с густыми кустистыми бровями и низким лбом, с которым Орта заговорил в кафе «Гаити» на бульваре Аумада. Он оказался линотипистом в «Эль Меркурио», основной правой газете. Ее редакционный совет в июле 1970 года пригласил кандидата Альенде на роскошный банкет в попытке присоединиться к его кампании. Вместо того, чтобы преломить хлеб с большими шишками, Альенде схватил несколько бутылок вина и отправился в цех, где как раз печатался утренний выпуск. «Он провел несколько часов с нами, – сообщил наш собеседник, – с рабочими, разносчиками, уборщицами, механиками, следившими за прессами».