Музей суицида
Шрифт:
В последующие дни нас ждали другие истории. Мы услышали о розыгрышах Чичо: он надевал странные костюмы, смеялся над своими противниками, а потом – над собой, чтобы их обезоружить. Изабель Летельер, вдова убитого Орландо Летельера, вспомнила о том дне в 1964 году, когда ее муж неожиданно пригласил на ужин гостя. Она открыла дверь – и там оказался Чичо с плакатом Фрея, своего соперника на приближающихся выборах, демонстрируя, насколько Фрей уродлив по сравнению с этим красавцем-мужчиной, с ним самим.
Похоже было, что у всех, подобно Альберто Карикео, было свое самое дорогое воспоминание. Некий старый джентльмен вспомнил, как давал Альенде напрокат ленты с записями спагетти-вестернов: тот ненасытно поглощал перестрелки и стычки под горячим солнцем фальшивых американских городков. Хотя в жизни Альенде случались и настоящие
Более важной для моего расследования оказалась встреча, состоявшаяся ближе к концу нашей первой разведывательной недели. Куэно удалось уговорить Патрисио Арройо поговорить с нами. Врач, работавший в «Ла Монеде», после путча оказывал помощь подвергшимся пыткам заключенным «Ла Викариа» и в итоге сам был арестован и подвергся такому же обращению, результаты которого он пытался устранить у своих пациентов. О пережитом он никогда не рассказывал. Оказалось, однако, что он готов поделиться тем, что знал о смерти Альенде: Арройо считал… и даже был уверен в том, что президент покончил с собой. Это мнение было основано на показаниях Кихона.
– Я ему верю, – сказал Арройо. – Это я пригласил его в «Ла Монеду». – И тут же таинственно добавил: – Кихон не единственный, кто знает правду.
Арройо не пожелал пояснить эти слова, но ответил на вопрос Орты о том, что могло подвигнуть Альенде на суицид.
– Все сосредоточились на политических причинах, – сказал нам Арройо, – но люди забывают о медицинском образовании Альенде, о том, что он изучал естественные науки, биологию. Он рассмотрел бы свое самопожертвование в контексте законов эволюции. Любая жизнь требует смерти чего-то, ухода от того, что было раньше. Клетки убивают сами себя, выполнив свою функцию или при вторжении вируса, смертоносной бактерии или ракового вырождения. Убивают себя, чтобы их здоровые сестры заняли их место.
– Значит, добровольную смерть Альенде, – проговорил Орта, нервно проводя рукой по волосам, – следует рассматривать не как аберрацию, а как нечто согласующееся с теми законами жизни, которые он изучал, как химическое следствие факта рождения.
– Правильно, – откликнулся Арройо. – Когда Альенде решает убить себя, он в рамках своего научного образования не считает это неправильным, а рассматривает как высший акт гуманизма, сонастроенный бесконечному ритму природы.
Позже Орта изумлялся услышанному:
– Это нечто новое. Надо подумать о том, где в музее будет место биологии клеток.
– Рад, что Чили вас вдохновляет.
– У меня только одно замечание: на данный момент вы выбирали только сторонников Чичо. А как насчет того, чтобы найти мне каких-нибудь чилийцев, которые были его громкими противниками?
Я напомнил, что мы уже сталкивались с несколькими сторонниками Пиночета, которые говорили примерно то же, что и Сепулведа, наш таксист в Вальпараисо: они благодарны генералу, спасшему их от ужасов коммунизма.
– Но никто из них, – отметил Орта, – не относился к элите. Мне бы хотелось встретиться с какими-нибудь реально влиятельными фашистами.
– С такими, как Жаклин Пиночет?
– Ну, не с такой высокой ступени зла, но – да, с кем-то таким. – Заметив мою гримасу отвращения, он сказал: – Знаете, годы изгнания защитили вас от необходимости сосуществовать с этими людьми, купаясь в сиянии тех, кто скандировал: Allende, Allende, le pueblo te defiende. Но теперь, вернувшись домой, вы просто вынуждены признать, что сорок четыре процента ваших соотечественников глубоко с вами не согласны. Будучи писателем, вы обязаны знать, как они мыслят. И хотя мой отец убил бы меня, если бы услышал, но… не говорите мне, что у людей вроде нашего друга Сепулведы нет причин бояться коммунизма. Я не отрицаю героизма Карла или того, как он и его товарищи сражались за благие дела: права женщин, рабочих, детей, чернокожих, колоний, туземцев… Но мне было бы неуютно при режиме, где люди вроде моего отца могли бы решать, жить или умереть таким, как я, или вы, или Сепулведа с женой, или его родственники. Сторонники Пиночета из нижних слоев среднего класса, которых мы встречали на улицах, были
предсказуемо против Альенде, потому что боялись лишиться своих крошечных владений или некой стабильности. Но те, кому было реально хорошо при диктатуре, – они интересны, именно такую благополучную элиту мне предстоит убедить, чтобы мой музей стартовал. Послушайте: если я добуду вам сведения для романа и вам они понравятся, то вы устроите мне встречу с влиятельными сторонниками Пиночета, ладно?На следующий день вместо того, чтобы сосредотачиваться на Альенде или самоубийствах, Орта стал спрашивать случайных встречных, не слышали ли они об убийствах, происходивших в хаосе после путча, – о частных преступлениях, бесконтрольных судилищах, никак не связанных с деятельностью самих военных.
Надо признать, что ответы были любопытными. Одна немолодая дама сказала, что слышала о ревнивом муже, который убил свою гулящую жену и сбросил в реку к плававшим там трупам политических заключенных. Мужчина, продававший китайские безделушки, был уверен про парнишку, пропавшего из дома в соседнем квартале через неделю после путча: сосед его зарезал и зарыл у себя за домом, мстя за бессонные ночи от нескончаемых вечеринок. Некая горничная уверяла нас, что молодой человек в доме, где она служила, сбросил отца с лестницы и обвинил в этом подпольщиков, хотя на самом деле ему нужно было наследство, чтобы оплатить карточные долги. А владелец магазина клялся, что местный делец нанял мелкого бандита, чтобы тот прикончил конкурента, чью смерть никто не станет расследовать, поскольку он был сторонником Альенде. В конце дня я признал, что эти истории (скорее всего, городские легенды, плод чрезмерно богатой фантазии) именно такие, с какими стал бы разбираться Антонио Колома, выйдя из посольства и начав повседневную работу следователя. Его расследования постоянно прекращали, чтобы они не привели к какой-нибудь высокопоставленной военной или гражданской персоне из высших эшелонов власти.
– Вы добыли нечто полезное для моего романа, – сказал я Орте, – так что я закину удочки и посмотрю, каких правых преступников мне удастся поймать.
Надеясь, что на мои звонки никто не ответит.
Увы, я получил отклики от одноклассников из «Грейндж» с предложением встретиться через несколько дней в кафе «Тавелли». Все трое неплохо нажились на диктаторском режиме, скупая за гроши государственную собственность, приватизированную министрами Пиночета, и эксплуатируя рабочих, которые не имели возможности бастовать, вести переговоры или устраивать коллективные акции. Мои бывшие друзья превозносили генерала, который привел Чили к вершинам безудержного капитализма и свободного рынка – к экономическому чуду, которое взяли за образец для подражания Тэтчер и Рейган. Эта политика оказалась настолько успешной, что нынешнее правительство Эйлвина эту систему не тронуло. Что до Альенде, то они выражали презрение, считая его трусом, который застрелился, лишь бы не предстать перед судом.
Я с трудом мог скрыть свое отвращение к тому, что считал реальной трусостью. Разве они хоть что-то сделали, проявили хоть крупицу мужества, чтобы остановить то, что диктатура творила в подвалах, на чердаках и в домах с толстыми стенами? А вот Орта, наоборот, не выказывал никакой неловкости, расспрашивая насчет чилийской фондовой биржи и выясняя, какие благотворительные организации они поддерживают. И после этой встречи был вполне весел. Даже таких людей можно убедить жертвовать на достойные дела, если тронуть их сердца.
– У них нет сердца! Для них человечество может хоть затрахаться, лишь бы они получали прибыль. Они неисправимы, Джозеф. Вам ни за что не удастся привлечь подобных людей к вашему музею и вашему делу.
– Нам надо ставить на то, что никто не устоит перед убеждением, когда речь идет о судьбе нашего вида.
Я был не настроен уступать.
– В вашей галерее, Джозеф, – у вас там был Штангль, вы нарисовали на его сердце вопросительный знак, а потом в Дареме предположили, что выходом из его преступлений было бы самоубийство. Но вы не включили его или кого-то вроде него в свой музей – вы обошли вопрос зла, того, что делать с такими, как Штангль, или с нефтедобытчиками, или с теми безжалостными людьми, с которыми мы только что пили чай в «Тавелли». Но если вы не рассмотрите их нераскаянное существование, не разберетесь с преступниками, ответственными за уничтожение своих братьев, ваш музей останется неполным.