Музей суицида

Я говорю «мы», «наши», и это было верно тогда, 4 сентября 1970 года, или же наши иллюзии были достаточно стойкими, прилив будущего был полон надежд и красоты и был достаточно мощным, чтобы это ощущалось как истина, уверенность, которая только возрастала в те три года народного правления – и за которую я цеплялся в годы изгнания, а потом в те годы, когда время от времени возвращался в диктаторскую Чили. Я говорю «мы», «наши»… и все же теперь это было только отчасти верно.

Тем временем я стал другим.

Я не принадлежал к тем сотням тысяч, которые сегодня выстроились вдоль улиц и махали издалека портретом или самодельным плакатом, или вскидывали кулак, или пели национальный гимн, пока процессия довольно быстро двигалась от Винья-дель-Мара. Я не провел ночь у какой-то обочины на этом пути, чтобы быстро поприветствовать гроб, покрытый огромным флагом Чили. Я больше не был анонимным голосом в мощном потоке истории.

Я пришел сюда по официальному приглашению, я предъявил у собора пропуск, который помог мне миновать два полицейских кордона, потому что семья Альенде признала мои заслуги, потому что завтра я открою культурный форум, посвященный памяти Альенде. И можно сколько угодно вспоминать тот сентябрьский день 1970 года, но это не уничтожит прошедших лет, не заставит меня поверить, что сегодня мое место – с толпами борцов, заполнивших площадь. И все же я приостановился у дверей собора, захваченный вторым воспоминанием, горем другого сентябрьского дня, которое с тем же постоянством меня не отпускало.

Не 11 сентября 1973 года, а следующий день, 12-е, когда Тенча похоронила своего мужа в Винья-дель-Маре. Без моего присутствия, конечно же. Я прятался, был заперт в конспиративной квартире жестким комендантским часом, соблюдение которого возложили на солдат с приказом убивать на месте. Мне удалось улизнуть на десять минут, чтобы с соседского телефона позвонить Анхелике: у нее были именины. Мы планировали устроить веселую вечеринку с друзьями, которые сейчас уже находились в бегах, и моим единственным подарком ей стало известие о том, что я не арестован, не убит.

В соборе находилось много других сторонников Альенде, которые тот день, когда нашего вождя тайком опускали в безымянную могилу, провели так же, как я – или в еще худших обстоятельствах. Кого-то, как Фернандо Флореса, министра, на которого я работал в «Ла Монеде», отправили на ледяной остров Доусон в Патагонии. Другие, как Энрике Корреа, начали отважную жизнь подпольщиков, посвятив себя организации сопротивления, не зная, не станет ли очередной рассвет их последним. Еще кто-то отправился в изгнание, постепенно возвращаясь в Чили.

Однако в соборе были не только альендисты, не только Тенча с семьей, бывшие министры и конгрессмены Народного единства, известные руководители профсоюзов и левые деятели культуры и искусства, – не только наша сторона чилийцев. В церемонии принимала участие большая группа христианских демократов – людей, яростно боровшихся с правительством Альенде, но затем ставших основой коалиции, которая с трудом совершила чудо, отодвинув в сторону свои разногласия, чтобы нанести поражение диктатору, в том числе и печально знаменитый Патрисио Эйлвин, который как президент сената в 1973 году саботировал все попытки создать фронт для противостояния неминуемому путчу, а семнадцатью годами позже как президент республики публично приносил покаяние, организуя похороны человека, которого помог уничтожить.

Сегодня бессмысленно было думать о том, что разделяло сторонников Альенде и его противников, потому что именно это противостояние подготовило почву для диктатуры, и, если приверженцы демократизации Чили будут упорствовать в обвинениях («Вы, христианские демократы, приветствовали военный переворот», «вы, альендисты, собирались превратить страну в коммунистическую диктатуру»), наши свары позволят вернуться Пиночету и его присным.

Как один из множества воинствующих левых, я принимал активное участие во встречах и дискуссиях, которые привели к этому столь важному союзу бывших противников, ныне примирившихся. Как ни трудно мне было прикусывать язык и не напоминать нашим новым партнерам об их прошлом предательстве демократии, это было возможно, я это делал, вместе с миллионами компаньерос, каждый день.

Тогда почему бы не сделать это еще раз, не войти в собор и не получить мою награду, нашу награду – эти похороны, которых мы с таким жаром требовали? Неприятный ответ: я боялся, что это официальное прощание, которое реабилитировало нашего президента, делает его менее опасным.

Да, он придерживался стратегии ненасильственных действий и компромиссов, но при этом призывал к мощной конфронтации и подрывной тактике тех, кого исключили из истории, он поддерживал освободительные войны в Латинской Америке, Вьетнаме и Южной Африке. Да, он верил в возможность уничтожения системы угнетения и отчуждения изнутри правовой системы, однако не питал иллюзий относительно правящего класса Чили, он знал, что элита будет соблюдать законы только в том случае, если эти законы продолжат служить ее интересам. Да, он приветствовал бы то, что мы отвоевали обратно ту демократию, в которую он так страстно верил и за которую умер, но он предостерег бы от принятия договора, который ограничивал эту демократию настолько, что сделал невозможным глубокие и насущные реформы. Он был бы против того, чтобы дать право вето неизбранному консервативному меньшинству.

Условием для новой Чили с ее «перевернем страницу и пойдем дальше» стало то, что у этого неудобного Альенде вырвут клыки радикализма и уютно и мирно включат его в национальный пантеон. И кто бы стал выступать против заживления открытых ран, кто пожелал бы вечно упиваться беспокойной болью прошлого? Могу ли я действительно осуждать Энрике Корреа за то, что он взял на себя ношу этого tarea pendiente, этого незавершенного дела, этого долга, который у Чили остался в отношении Альенде – тому, кому мы оба были одинаково преданы? С моего нерешительного порога мне виден был Корреа в глубине собора, позади крошечной, ссохшейся фигурки Тенчи, защищающий ее, защищающий Чили, защищающий себя и правительство от чрезмерных волнений, не давая распространяться вони эксгумированного тела, которое он осмотрел в ночной тьме Винья-дель-Мара считаные недели назад.

Возможно, то была цена, которую надо было заплатить за то, чтобы эти похороны состоялись: Альенде будет укрощен и перестанет мешать нашему непростому переходу к демократии. Возможно, мое недоверие к этому маневру было бесполезным, простым упражнением ума: слишком много влиятельных людей, тех, кто был с ним, но теперь хотел жить дальше, и тех, кто был против него и хотел успокоить совесть, чтобы тоже жить дальше, – слишком многие хотели заключить его в мавзолей, который будет торжественно открыт уже через пару часов. Революционер, победно перезахороненный и посмертно почтенный, но не имеющий шанса на реальное возрождение, – это гарантия, что Чили не повторит тысячу дней его правления, завершившуюся тем, что страна оказалась разорвана ненавистью и нетерпимостью. Процесс освобождения обещал рай, а закончился разбомбленным и разрушенным президентским дворцом, умершим лидером и семнадцатью годами страданий, жестокости и лжи… Можно ли винить тех, кто ныне несет ответственность за будущее нации, если они желают завершить и окончить неполное и непокорное существование Альенде?

Я не считал эту операцию по укрощению злонамеренной. Просто соответствующей природе человека: вспомнить Альенде в этот единственный, исключительный раз, запечатленный в общей памяти, чтобы начать мягкий процесс забвения, который поможет победить тому миру, который отверг бы товарищ президент. Богатые будут уверены в том, что толпы не явятся за их богатствами, капитализм торжествует, империализм принимает новые обличья, настоящие виновники и те, кто на этом нажился, не наказаны, стервятники и палачи свободны. И это приглаживание острых углов Альенде требует, чтобы самые заметные его последователи демонстрировали свою безопасность, были готовы появляться на приемах в салонах, на страницах светской хроники и в тех кругах общества и учреждениях, которые даруют престиж и решают, кто приближен, а кто отвергнут.

И тем больше причин для такого, как я, одновременно приближенного и отвергнутого, присутствовать, чтобы свидетельствовать, наблюдать и рассказывать… как сейчас, когда я пишу эти воспоминания… поведать эту историю народного триумфа. И потому после короткой остановки на этом опасном, неоднозначном, двусмысленном пороге я шагнул в храм, где должны были начаться похороны Альенде.

Правильное решение, потому что я увидел, как архиепископ Сантьягский, монсеньор Карлос Овиедо, окропляет святой водой гроб под жужжанье камер. Если бы я слушал его проповедь в громкоговорителях на площади, то прозевал бы всю иронию: высший местный представитель католической церкви приготавливает душу масона, марксиста и атеиста – и к тому же предполагаемого самоубийцы – к встрече с Богом. И я не увидел бы безмятежного лица Тенчи, которая сравнивала этот момент публичного признания с тем далеким полуднем, когда она напомнила Карикео и немногочисленным другим свидетелям на кладбище Виньи, что они хоронят законного президента Чили. Тенча могла оценить, какой путь она проделала с того пустынного кладбища до этого мгновения в окружении Эйлвина и членов его кабинета министров, а также глав сената и палаты депутатов: все они сопровождали ее из собора по окончании мессы. Тем временем из храма выбирались и все мы, остальные (да, я говорю «мы», включая себя в эту примирившуюся элиту Чили, имеющую доступ в автобусы, которые повезут почетных гостей на кладбище, чтобы они… мы… успели прибыть вовремя на следующий этап официального действа). Этот короткий путь я проделал с несколькими чилийцами, которых я хорошо знал, и с друзьями из иностранных делегаций, но молчал и держался в стороне, чтобы ничто не мешало мне наслаждаться зрелищем альендистов на улицах.