Музей суицида

Я видел, как безногий старик плачет, уткнувшись лицом в мятый чилийский флаг, видел детей, которые еще не родились к моменту смерти Альенде, но которые теперь скандировали его имя, словно заклинание против смерти, видел руки, поднимающие фотографии, которые, как тот портрет у Карикео, хранились в каких-то тайниках все эти годы. Я видел полунищих рабочих, которые отказались от дневного заработка (правительство не объявило этот день выходным), чтобы иметь возможность рассказать внукам, что были здесь, на этом поле мирного сражения. Я видел охапки цветов, приготовленных, чтобы засыпать кортеж разноцветной вьюгой, видел воинственно поднятые кулаки, видел потупленные взоры, видел, как немолодая женщина толкает свою инвалидную коляску к новой гробнице Альенде, словно к небесам. Я изумлялся тем миллионам часов, которые понадобились этим компаньерос, чтобы набрать достаточно сил для спасения своего Сальвадора, их и моего, то тело, в котором мы – да, мы! – поддерживали жизнь в запретных глубинах своей яростной фантазии.

А потом они исчезли из виду, оставшись за пределами площадки, где должна была проходить основная часть церемонии: ее окружили заграждениями с теми же полицейскими, которые много лет безжалостно их избивали, – конными полисменами и полисменами в броневиках с водяными пушками и слезоточивым газом, полисменами для защиты меня и других приглашенных, чтобы мы могли спокойно слушать прощальные речи.

Выступил премьер-министр Франции, один из министров Альенде, а затем – Тенча, которая сказала нам, что в гробнице Альенде лежат не останки, а семена, и, наконец, Эйлвин, который заявил, что, присутствуй здесь Альенде, он бы вместе с сегодняшними чилийцами участвовал в попытке создать страну братьев, преданных свободе, справедливости, солидарности. Эйлвин признал, что они с покойным президентом были противниками, но сейчас наступило время примирения. Очень трогательно и вдохновляюще, но при этом предсказуемо, особенно упоминания о героизме – но ни один из них, и уж, конечно, не Тенча, не упоминали суицид, хотя наверняка он присутствовал в мыслях у всех.

Не то чтобы я рассчитывал собрать какие-то подсказки: я заранее решил отделить сегодняшние события от задания Орты, не уподобляться копам на похоронах с массой подозреваемых, наблюдая из теней с отрешенным, отстраненным видом, благоразумно держась подальше от боли близких усопшего. Нет, я сам был близким усопшего, пришел проститься с тем, кого любил и потерял.

Те, кто сильнее всех любил и потерял больше всех, – это, конечно же, члены семьи Альенде и его ближайшие друзья и сподвижники, которым были дарованы недолгие тихие минуты для размещения тела в мавзолей. Мое приглашение позволило мне прийти сюда – но не включило в ту немногочисленную группу. Мне пришлось пройти через кладбище и терпеливо дожидаться своей очереди, чтобы спуститься по ступеням в усыпальницу и прочесть надпись на надгробии – часто повторявшиеся последние слова о широких дорогах, по которым сможет идти свободный человек завтрашнего дня. Настолько близко от тела Альенде я был только за пару дней до путча, когда мы случайно встретились в одном из коридоров «Ла Монеды». Может, эта новая близость даст мне прозреть его наследие: будет ли оно определяться победной ночью 4 сентября 1970 года или ужасающим поражением сентябрьских дней и ночей после путча, будет ли извлечен некий урок в этом лавировании между этими противоречивыми воспоминаниями?

Я невольно опустился на колени и склонил голову, словно в молитве.

Что он пытается сказать нам из-под той груды камней, где ныне покоится? Признает ли, что чилийский путь к социализму был ошибкой? Или же Альенде подтверждает свою веру в демократию, говоря, что в следующий раз у нас все получится, но что ему пришлось выйти из этого сражения, удалить себя, чтобы новые мужчины и женщины смогли выковать лучшее, более правильное решение?

Неизвестно, как долго я продолжал бы так размышлять, если бы меня не прервало мягкое прикосновение к плечу.

– Perdone, senor, pero hay otros que estan esperando para saludar al Companero Presidente.

Я вздрогнул и поднял голову. Девушка с длинным конским хвостом, в белой футболке и красной нарукавной повязке – знаке дежурных – стояла рядом. Я не отозвался сразу же, и она повторила на английском (кстати, довольно беглом):

– Извините, сэр, но вам надо идти. Другие ждут.

С самого моего приезда в Чили в 1954 году я привык, что меня относят к иностранцам, так что добродушно смирился с ее неверным определением моей национальности, встал с колен и, решив не смущать девушку указанием на ее ошибку, поблагодарил ее по-английски. Она указала на специальные автобусы, которые будут отвозить приглашенных обратно в центр города.

Когда она уже не могла меня видеть, я прошел мимо каких-то надгробий к главному входу на кладбище. Девушка была права: мне надо идти, идти дальше, сняться с привилегированного насеста, откуда я наблюдал за похоронами. И она была права и в том, что другие ждали возможности попрощаться с Альенде – там, на улицах. Пора было ускользнуть, смешаться с толпами, чьи крики становились громче и отчетливее по мере того, как я подходил ближе: множество альендистов не желали уйти домой, не оставив у памятника свои послания, гвоздики и слезы, стремились упасть на колени так же взволнованно, как я, и прошептать благодарственную молитву. Барабанная дробь волнения шла мне навстречу, стук, нелепо напомнивший мне дятла, которого Орта показывал нам с Пепе на прогулке… А может, не так уж и нелепо: ведь их сердца, их ноги, их поднятые кулаки сообщали воздуху, что они выжили, как те птицы, – несмотря на непогоду, охотников и хищников – этот народ Альенде, не пожелавший тихо исчезнуть.

Надеялся ли я на то, что, ненадолго отринув свой статус, убежав к ним, я смогу уничтожить образовавшуюся дистанцию? Или мне хотелось проверить, какие связи между нами еще сохранились, хотел ли я, чтобы мое безмолвное присутствие в этой громадной, колышущейся, потеющей, величественной массе народа доказало, что я по-прежнему ему служу?

Я вышел за полицейское ограждение, защищавшее меня от этой толпы, разделив их нетерпение и гнев на несколько минут, глупо притворяясь, что не вышел только что с кладбища, куда они направляются. Я задержался достаточно надолго, чтобы услышать, как какой-то чиновник с платформы призывает их к терпению: все смогут почтить президента Альенде, если будут мирно дожидаться своей очереди, говорил он. Весь мир на нас смотрит, давайте покажем, что мы люди цивилизованные. Но люди достаточно долго были терпеливыми – сейчас и в предыдущие семнадцать лет, а может, и вечно, они и их предки – и теперь огромной приливной волной смели полицию, чтобы столкнуться со следующей цепью, готовой пустить в ход дубинки. Не так мне хотелось закончить этот день – с синяками и, может, даже переломами, – так что я повернулся и пошел по авенида Ла-Пас, проспекту Мира, где мирным было только само название проспекта, по которому двигались все новые потоки пришедших на похороны.

Притворяться, будто я принадлежу к этой людской реке, было тем сложнее, что я оказался единственным, кто шел в противоположную сторону от кладбища. Однако я стряхнул с себя это чувство отчуждения, когда услышал, как они скандируют, словно из глубин восторженного прошлого: Allende, amigo, el pueblo esta contigo, «друг Альенде, народ с тобой», перекликаясь с тем, что говорили стены, сами камни Чили. Потому что прошлой ночью бригады нарисовали громадные нестойкие фрески, в основном с лозунгом Hasta siempre, Companero Presidente, «навсегда, товарищ президент». Но на некоторых были и другие слова: Allende vive el corazon del pueblo, «Альенде живет в сердцах людей», Альенде, Альенде, мы тебя не предадим, Gracias, Chicho. Однако слова были не так значимы, как рисунки и цвета, и то, что – пусть только в одну эту короткую сентябрьскую ночь – подростки из аэрозольных баллончиков напыляли на камень, бетон и кирпичи свои видения лучшего будущего или воспоминания о том, чего достигло правительство Альенде, окутывая каждого прохожего радугой рисунков. Пусть всего на ночь – но их кисти превратили Сантьяго в громадный музей под открытым небом, заняв все свободное пространство, словно мы по-прежнему обитали в городе, где стены говорят на том же языке, что и президент и его правительство, – как в те времена, когда мы каждое утро пробуждались с новыми фресками и граффити.

А проходящие мимо меня мужчины и женщины приумножали это ощущение остановившегося времени, того, что это сборище стало естественным продолжением множества других маршей. Прошлое вливалось в настоящее тем же потоком надежды и теми же обитателями, которые текли вперед, даже когда их загнали в подполье, пели «Венсеремос», гимн Народного единства. Этот гимн нашего поколения, «Мы добьемся своего», еще не смолк, а их сегодняшние крики Allende, Allende, el pueblo te defiende, «народ тебя защитит», перекликались с теми лозунгами, которые звучали в этом же воздухе двадцать лет назад, и я разрешил себе погрузиться в вымысел, будто ничего не изменилось, что есть прямая связь между текущим моментом и Аламедой 1970 года под балконом Альенде, где мы благословили слово «компаньеро» как обращение к нашему будущему президенту.

И время действительно словно остановилось, когда из недр этой колоссальной группы, направляющейся к кладбищу с развернутыми флагами – флагами социалистов, коммунистов, МИРа, – голос, хриплый, мужской и сильный, и печальный, и почему-то знакомый, проорал слова: «Компаньеро Сальвадор Альенде!» – и из разных скоплений идущих раздался единодушный ответ, словно перед алтарем: «Он здесь!» А потом этот хриплый, ярящийся, пронизывающий первый голос, срывающийся от сожалений, но при этом еще более мощный, повторил: «Компаньеро Сальвадор Альенде!» – и передо мной встало лицо: Абель, неужели это мой друг Абель Балмаседа? Никто не знал, жив он или умер, и я попытался найти того мужчину, который выкрикнул эти слова, но толпа обтекала меня, словно я был островом, которого никто не хотел касаться, и на этот раз еще больше голосов присоединились к этому «Он здесь!», а потом снова тот одинокий резкий голос… Неужели это Абель? Нет, это оказался крупный смуглый мужчина с великанскими ручищами, которые он подносил ко рту, словно рупор. Порыв моей фантазии обманул меня, заставив привязаться к кому-то – кому угодно, – чтобы победить мое одиночество с помощью такого якоря, как Абель. Нет, это не он кричал Ahora, заявляя, что сейчас, прямо сейчас Альенде – наш президент, в этом «сейчас», которого его лишила смерть и предательство генералов, и море голосов отозвалось: Y siempre, и навсегда, потому что «сейчас» уже было мало, нашего умершего президента навечно и навсегда, и я прокричал Y siempre со всеми, окунаясь в утешение, что я – еще один активист, как двадцать лет назад, когда Альенде действительно был здесь и сейчас, во всем великолепии вечного мгновения, которое некоторым особо везучим людям удается разделить друг с другом на пути к забвению, – того мгновения, когда siempre – это не просто желание, а нечто столь же ощутимое, как те глотки, которые в этом ином и безрадостном сегодня дают Чичо прибежище. Перемирие, момент сопричастности, которые мне хотелось бы распространить, словно дорогу к миру, назад, в прошлое, и вперед, в будущее: para siempre и навеки, аминь, побеждая удаленность.

Удаленность, которая вернулась, как только стихли последние отголоски. Эта удаленность, как я вдруг понял, возникла в тот день, когда я вошел в посольство, – все эти товарищи такого решения не принимали. И правда: ни один из них не вписался бы в мой детективный роман – скорее всего, большинство из них даже не знали о существовании подобного выхода, или если и знали, то сомневались, что он будет открыт для таких, как они. Или я смотрю на них свысока и считаю причиной незнание, тогда как решение не искать убежища могло порождаться элементарным упрямством, как у Абеля: оставаться здесь и выстоять, не позволить Пиночету определять ту последнюю кроху свободы, которая у него – у них всех – сохранилась, право выбирать, бежать им или остаться.