Музей суицида
Шрифт:
Почему же я полностью выложился в следующие три дня, а потом помчался в центр Сантьяго, чтобы отправить Линде в Лондон английский вариант «Шрамов на Луне»? Я уже подозревал, что Чили отвергнет мою пьесу, откажется понять ее смысл и важность? Я страховался, готовил себе путь к отступлению на тот случай, если здесь историю Паулины воспримут не как нечто такое, что необходимо рассказать, а как провокацию, дестабилизирующую то хрупкое согласие, которое обеспечило наш переход к демократии?
В любом случае предложение зачитать пьесу по-английски и за границей было сделано наобум. Я не мог предвидеть, что после провала пьесы в Чили то первое чтение в Лондоне приведет к тому, что под новым названием «Девушка
Ни о чем подобном я не думал в начале октября 1990 года, хотя мне следовало бы догадываться, насколько проблемным станет ее восприятие в моей стране. В те недели, когда я писал эту пьесу, Чили меня не беспокоила. Или, наверное, надо сказать, что элита Чили меня не беспокоила. Постоянное пренебрежение, о котором я не захотел говорить Орте, когда тот спросил меня про Итаку, усилилось, но, как это ни странно, я так погрузился в свою новую пьесу, что был рад такому невниманию. Оно не только давало мне больше времени и сил, которые можно было тратить на мои персонажи вместо того, чтобы утомительно пробиваться на сборища, где меня не хотели видеть, – оно еще и подпитывало мою творческую энергию. Эти оскорбления, это унижение помогли мне открыть себя гораздо более широкой реке боли Паулины, боли Чили: мне стало проще отождествлять себя со всеми, кого бросили, забыли, игнорировали при переходе – с теми, кто дрожал за пределами коридоров влиятельности. То, что Чили не приняла меня с фанфарами и обожанием, сделало мое творчество более протестным, еще сильнее отчуждая меня от страны.
Но я забегаю вперед.
Как только я отправил свою пьесу в Лондон, то сообразил, что оказался всего в одном квартале от центрального почтового отделения, в котором Орта арендовал для меня абонентский ящик. Мой патрон пока не дышал мне в затылок (он четко соблюдал свое обещание не связываться со мной), и потому я не позаботился ее проверить. Такое пренебрежение своими обязанностями я больше не мог оправдать: мой пятинедельный литературный отпуск подходил к концу.
Там меня ожидали две оценки специалистов судмедэкспертизы. Оба, независимо друг от друга, заявили, что отчеты о вскрытии и расследовании, добытые таинственным чиновником из американского посольства, представляют собой фальшивки, копии, сделанные специально для того, чтобы сбить со следа и помешать попыткам выяснить правду – таким, как наша.
Я решил не сообщать Орте об этой неудаче сразу же, чтобы обдумать свои следующие шаги. Что оказалось к лучшему: когда я вернулся с почты, то узнал, что Анхелика только что ответила согласием на приглашение от Начо и Нены Сааведра поужинать у них завтра вечером: это удачное совпадение поможет мне выработать стратегию.
Я был счастлив новой встрече с нашими друзьями – и обрадовался еще сильнее, когда по окончании веселой и вкусной трапезы (обилие вина, сибас, креветки и воспоминания о Ватикано и обо всем, что было потом) случилось нечто неожиданное. Когда мы подняли бокалы в память о тех друзьях и бойцах, которые пользовались нашим гостеприимством в 1970 году, я сказал, как это трагично, что столь многие не выжили. Начо отозвался, что нам следует радоваться тому, что хотя бы некоторым посчастливилось.
– Один из них, – добавил он, – на днях о тебе справлялся. Абель Балмаседа.
– Абель! Я хотел с ним связаться. Может, у тебя есть его адрес, телефон?
Что-то вырвалось из-под контроля: по лицу Начо пробежала тень боли, печали, гнева.
– Телефона нет, адрес есть. Он в тюряге на Педро Монтт. Его поймали три года назад.
– Он политзаключенный?
– Один из слишком многих, – ответил Начо, снова наполняя мой бокал. – Поскольку они проводили насильственные действия против диктатуры, то их – таких, как он, – освободить сложно.
– Разве не ведутся переговоры о том, чтобы
их амнистировали, законы Кумплидо? – удивилась Анхелика.– Военные и правое крыло давят на Эйлвина, так что они продолжают там гнить.
– А что он сделал? – спросил я. – То есть – конкретно.
Начо фыркнул:
– Полное безумие. Его осудили за участие в группе, пытавшейся убить Пиночета в 1986 году в Кахон-де-Маипо… Жаль, что не добрались до подонка, но четырех его сопровождавших они прикончили, так что…
– Абель молодец! – сказала Анхелика. – Он заслужил медаль, а не тюрьму.
– Вот только, – возразил Начо, – Абель утверждает, что его там не было, что он не входил в коммунистический Патриотический фронт Мануэля Родригеса, который организовал то нападение, но, когда военные захватили Абеля в 1987 году, они подбросили улики, которые на это указывали. Однако его явно не было среди нападавших: когда заключенные Фронта, пытавшиеся убить Пиночета, устроили впечатляющий побег из следственного изолятора в центре Сантьяго, они его не взяли, оставили отдуваться, и его в наказание перевели в тюрьму.
– Значит, он не виновен.
– В этом, – сказал Начо. – А о другом ты сам у него спрашивай. Вот почему его дело такое странное: осужден за то, чего не делал (к собственному сожалению), но не обвинялся в реальных делах. Тем не менее он бодр, относительно, но твое посещение его порадовало бы.
– Обязательно в ближайшее время его навещу, – пообещал я Начо. – И еще одно. Ты ничего не знаешь про его брата, Адриана? Я хотел связаться с ним для моего романа о посольстве, понять, не смогу ли я вплести в сюжет кого-то, кто утверждает, что был с Альенде в последние мгновения в «Ла Монеде».
– Адриан? Я знаю, что он был одним из телохранителей Альенде, но что он оставался с ним в самом конце… Столько историй, столько слухов! Уже не понять, где правда, а где мифы.
– Ты не знаешь, где он сейчас?
– В Англии, уже много лет. Получил там убежище благодаря своей жене. Кажется, ее звали Лаура, с британской фамилией. Помню ее по медицинскому факультету, она была акушером. А что до него… Похоже, больше не участвует в политике, я слышал, у них дети, одна девочка глухая. Вот и все, что я знаю, но могу спросить у Абеля.
В Англии! Где сейчас Орта и куда я поеду на чтения той пьесы, которую ИСИ выберет. Я могу воспользоваться поездкой, чтобы разыскать Адриана, завершить свой отчет его показаниями. И это известие можно будет подсунуть Орте прямо сейчас, чтобы сгладить его разочарование из-за фальшивых отчетов.
Я позвонил в Лондон уже на следующее утро и для начала осторожно спросил моего друга про Ханну. Он ответил: признаков улучшения мало. Ощутив его дискомфорт, я поделился с ним хорошими новостями о том, что мой писательский труд был результативным. Он удивился, что это пьеса, а не запланированный мной роман, – и еще сильнее удивился тому, что я буду в Англии на сценическом чтении этого нового произведения и надеюсь передать ему свои выводы лично, если он не уедет.
– Те отчеты, наверняка в них была масса зацепок.
Несмотря на мои опасения, он спокойно принял известие о том, что эксперты сочли отчеты подделкой.
– Это должно придать нам решительности, – сказал он. – Если кто-то потратил столько усилий на то, чтобы создать фальшивые документы и запутать следы, значит, есть что скрывать. Однако они не подозревают, что это вас не остановит, Ариэль, что вы уже продумали свой следующий шаг, так ведь?
Я рассказал о своей дружбе в Абелем, о нашем разговоре в аргентинском посольстве, о его уверенности, что у его брата, Адриана, были доказательства того, что Альенде убили. Я не стал признаваться, что Адриан живет в Лондоне: мне совершенно не хотелось, чтобы мой благодетель принялся самостоятельно разыскивать этого неуловимого близнеца.