Музей суицида
Шрифт:
– Если только что?
– Не найдут доказательств моих других предприятий. Прокуроры – идиоты, но могут наткнуться на какие-то улики, и тогда…
Он замолчал, понимая, что заходит на опасную территорию, – протянул ко мне руку и сжал мое предплечье, словно проверяя, действительно ли я здесь, действительно ли это я, его старинный приятель. И все равно я не ждал от него откровенности: чем меньше я буду знать, тем лучше.
Абель ухмыльнулся, сделал глоток воды.
– Полковник Вергара, – сказал он, понизив голос. – Роджер Блядский Вергара Кампос. Я командовал пятнадцатью, мы напали на него на перекрестке Мануэль Мотт и Пуйю. Заблокировали его машину украденным тем утром такси и прикончили обоих, Вергару и его водителя, сержанта Эспинозу – Марио Эспиноза, так его звали, беднягу. Но Вергару даже
– Были и другие? – спросил я.
– Знаю, что ты не согласен, думаешь, что мы изменим мир без насилия. Ты и еще многие, теперь даже Начо и Нена – но я ведь вас защищал! Знаешь, что Вергара с тобой сделал бы, когда ты вернулся в Чили тогда? В газетах писали, что тебе позволили вернуться. А тебе и сейчас грозит опасность.
– Сейчас? Ты узнал о какой-то конкретной угрозе, Абель, через свои контакты?
– Ничего конкретного. Просто сказал. Никто из нас не будет в безопасности, пока все они не исчезнут. Если бы была надежда на то, что чилийские судьи засадят таких подонков, как Вергара, не было бы нужды самим вершить правосудие. Но вот он я, в тюрьме, а они – на свободе, трахают своих баб, хлебают джин и тоник. И они вернутся, они рвутся назад. Ну, на одного из тех, кто угрожает таким, как ты, стало меньше. Самооборона, как я считаю. Эти ублюдки, палачи, идут покупать нежные стейки, а настоящие патриоты гниют здесь, в этой сраной дыре, потому что посмели мечтать о свободной стране. И знаешь что, Ариэль? Пиночетисты меня арестовали, но держат здесь меня не они, а твои друзья-реформаторы. И правильно делают, что держат таких, как я, за решеткой. Правильно делают, что боятся меня.
Абель проводил обряд столь же древний, как само человеческое общество, воплощая в себе десятки людей, которые в ходе истории вели вендетты – кровь за кровь, – мстили за оскорбления, блюли свою честь и достоинство с помощью насилия. Приятное решение, простое решение: прилетит супергерой и все исправит. Заблуждение: зло так просто не уничтожить. Тем не менее втайне приятно знать, что один из этих ужасных преступников не дышит одним воздухом с тобой, со своими жертвами. Что мы не столкнемся с этим пугающим полковником Вергарой, прогуливающим жену и ребенка по тропинкам парка Санта-Люсиа.
Несмотря на все мое неприятие насилия, несмотря на политическую пагубность таких действий, я не мог осуждать Абеля, вынужден был признать свои собственные атавистические желания. Я не решил за Паулину, что она будет делать с тем доктором, который, как она считает, ее насиловал. Я надеялся, что она его не убила, – надеялся, что и я не стану проливать кровь, если получу власть над кем-то, кто мне навредил, кто пытал моих товарищей в «Ла Монеде». Мне хотелось верить, что у меня хватит порядочности, чтобы не отступить от своих принципов при встрече с человеком, который серьезно навредил кому-то из моих близких.
Мы с Абелем обсуждали это во время наших шахматных баталий на улице Ватикано до того, как Альенде победил, а потом решили не сцепляться по этому поводу, когда он проник в посольство той ноябрьской ночью через несколько месяцев после путча, – и вот теперь, спустя семнадцать лет, мы оба по-прежнему занимаем противоположные позиции – вооруженная борьба или мирная революция. Хотя кое-что изменилось: он в тюрьме, а я на свободе, я пытаюсь понять, как похоронить прошлое так, чтобы оно меня не погребло, а он готов хоронить только своих врагов и не видит в прошлом угрозы, уверен, что только его прежние идеи способны освободить всех страждущих Земли.
А если мы встретимся через двадцать или тридцать лет, кто-то из
нас сойдет со своих позиций, или мы обречены на это архетипическое противостояние на века? Можно ли разорвать эту цепь? Не знаю. Ведь в Паулине жила такая же ярость, как в Абеле, желание убить врага, а я направил ее… или она позволила мне направить ее… по другому пути. В конце пьесы она спрашивает, есть ли способ прекратить этот бесконечный цикл насилия.Вот только Абель – не персонаж, захваченный моим воображением и определенный в рамки пьесы, а реальный человек с реальной болью, которому необходимо цепляться за свои убеждения как можно крепче, чтобы вынести тюремное заключение. Было бы негуманно напоминать ему, что его попытка освободить страждущих Земли привела к потере его собственной свободы. Лучше на него не давить, лучше попытаться его подбодрить.
– Знаешь, я никогда не думал, что тебя смогут поймать. Помню, как ты говорил мне насчет того, чтобы залечь на дно. Я был поражен тем, насколько ты мудр и спокоен. И в изгнании я утешался тем, что ты невидим. Я помню одну фотографию – она всегда не давала мне покоя – Мигель, Эдгардо, Баутиста шагают по какой-то улице Сантьяго, такие живые. Начо тоже там – единственный, кто в итоге не… Но я вот о чем: когда я вспоминал тот снимок, то радовался, что тебя там не было.
– О, я там был! – возразил Абель. – Без меня не было бы фотографии: это я ее сделал, вот насколько я там присутствовал. Единственное, в чем ты ошибся: Начо в тот день с нами не было. Это Тито Сотомайор.
– Точно? Я все эти годы был уверен, что там Начо, и теперь ты мне говоришь…
– Это был Тито Сотомайор, Ариэль. Мне ли не знать!
– А у тебя не осталось отпечатка? Без преувеличений, я так часто ее вспоминал, искал ее, даже недавно попросил моего друга Куэно – ты его знаешь, Куэно Аумада из Викариа – ее найти, но у него не получилось.
– Жаль, что я отпечаток не сохранил. Я сжег все бумаги после путча. Может, фото где-то и ходит, я смутно помню, что давал его кому-то… но кому?.. Нет, я, наверное, выдумываю. Послушай: если твоему другу Куэно все-таки удастся ее найти, попроси прислать ее сюда или сам принеси, то есть ты ведь еще придешь меня навещать?
Я сказал, что, конечно же, приду еще, но… эй, мой визит еще не закончился, нам еще надо поговорить о куче вещей.
– Например, о твоем романе, – подхватил Абель. – Начо о нем упоминал, сказал, что тебе хочется поговорить о нем с Адрианом. Если действие происходит в посольстве, как он мне рассказывал, то тогда я мог бы тебе помочь, может, даже больше, чем брат: ведь это я туда заявился тебя повидать, может, ты даже захочешь ввести меня – кого-то вроде меня – в роман… Это бы меня как-то… не знаю… наверное, взбодрило бы: то есть, когда его опубликуют, я смог бы читать его в тюрьме и думать о том, что вон тот персонаж – это я, хоть и под другим именем. Тому человеку нельзя давать мое имя, Ариэль, но это был бы я по сути, свободно вращался бы там, на тех страницах, и другие читали бы обо мне в большом мире. Это вроде как… бессмертие, наверное.
Было приятно думать, что такой отчаянный боец, как Абель, настолько уверенный в том, что заставить себя слушать можно только через дуло огнестрела, горячо желает сохраниться в каком-то литературном произведении. Меня тронула картина того, как он читает о себе в темной камере-одиночке. Эта сцена никогда не реализуется: даже если бы я продолжил работу над тем романом, ввести его туда было бы трудно: присутствие человека извне разрушительно скажется на том мире, который по определению должен быть полностью герметичен.
Однако я не собирался развеивать это заблуждение.
– Отличная мысль, – сказал я.
– Только изволь сделать меня отважным.
– Я и не подумал бы представлять тебя в ином свете.
– Отлично. Потому что слишком многие уже… ну, забыли, к чему все это было. Вроде моего брата. Он больше не участвует в борьбе, но такой щедрый, с такой широкой душой… Не хочу, чтобы ты насчет него заблуждался. Когда вы с Адрианом встретитесь, ты сможешь составить собственное мнение, потому что… вот, читай, что он говорит. Я предупредил его о том, что ты приедешь в Лондон, и он говорит, что для него честь встретиться с тобой. Он читал твои стихи – использует их в своей работе. Он работает в хосписе, в основном с умирающими.